Семь писем о лете
Шрифт:
Мороженщики, почувствовав лето, с утра были на посту, чуть не на каждом углу стояла тележка с маленькой веселой зимой под прозрачным окном, и Ася покупала мороженое – одно, второе, третье, и все разные.
Четвертым угостил ее молодой человек по имени Михаил.
Молодой человек был Асиного возраста, белокур, высок и широкоплеч. Худышка Ася могла бы бабочкой опуститься к нему на плечо, но летать… не очень-то умела. Собственно, она «полетела», но на асфальт, потому что спасала уплывающие остатки своей «сахарной трубочки», стоя прямо под дверью фотосалона, а красавец-блондин, не соразмерив силы и не подозревая об Асином присутствии, распахнул дверь и сбил Асю с ног.
Ася ободрала коленку, и, если бы не фотокамера, висевшая на шее красавца, она бы со своим богатым словарным запасом много чего ему наговорила бы нелестного, а так ограничилась обыкновенным:
– Придурок…
И замолкла, потому что заметила фотокамеру. Для нее – нечто вроде пароля, опознавательного знака.
– Да ладно, – сказал блондин и помог ей подняться. – Я же не видел. Не наезжай.
– Снимаешь? – кивнула Ася на фотокамеру, хотя не в ее обычае было вступать в разговоры с незнакомыми молодыми людьми, если эти разговоры не были вынужденной перепалкой.
– Хочешь фотку? Ты фотогеничная. По-моему.
И уставился. Глаза были маловаты на Асин вкус, но не все же случается точно по заказу. Она, собственно, даже и не желала, чтобы предмет ее мечтаний был близок к голливудскому идеалу, скорее – наоборот. А комплименты ее настораживали. Потому что душою была тонка.
Поэтому она ответила:
– Чушь.
– Я бы поспорил. А мороженого? Ты же свое не доела. Меня Михаил зовут, кстати.
– Кстати, – подтвердила Ася. И подумала – прямо дамский роман. И романная будничность знакомства покоробила ее. – Кстати. Вот так-таки и Михаил?
– А что? Имя не нравится? Можно и Микки. Кстати. Мне так привычнее.
– А я-то думала: на кого похож? – с легкой язвительностью в интонации произнесла Ася.
– О, тоже старые фильмы любишь? Уважа-аю, – протянул Микки. – Да, говорят, похож. А тебя как зовут?
– Угадай.
Это было важно для Аси – чтобы он угадал.
– Ладно, только с трех попыток. Натали? Ксюха? Э-э-э? Лизон или Анастасия? Угадал?
– С четвертой попытки.
Ася была в смятении. И согласилась съесть мороженое, которое тоже было четвертым. Как и попытка угадывания имени.
«…Все мы в Ленинграде живем теперь по-особому. „Угрожаемое положение“ – так называется наш режим с первого дня войны. Не помню, писал ли я тебе, Настя, что уже 23 июня было объявлено „угрожаемое положение“. Это означает посты, патрули, задержания для выяснения личности, проверку документов на каждом углу. Поэтому фотоаппарат я прячу – ношу в сумке, которую по моей просьбе сшила мама. У меня есть корреспондентские документы, и предписание, и разрешение на фотосъемку. Но если фотоаппарат на виду, меня останавливает каждый патрульный или даже доброволец из пожарного звена. Или обязательно увяжется бдительная мелюзга, играющая в шпионов. Только какие теперь игры? Мелюзга словно бы повзрослела в один день. Всё всерьез. Все учатся войне.
Правда, учатся. Учатся надевать противогазы, бинтовать, делать лубки из подручных средств и даже правильно ухватывать и нести носилки. Учатся пожарному делу, учатся тушить зажигательные снаряды. Для тренировки используют пиротехнику. Я видел и даже снимал по заданию нашей редакции такие учения на Каменном острове: инструктор поджигал патрон с фейерверком или с чем-нибудь дымным, а женщины по очереди тушили, забивали брезентом, засыпали песком, затаптывали, отбрасывали ногой в безопасное место или даже смело выдергивали фитиль. А потом рвали лопухи, слюнили и оборачивали лопухом свежие ожоги, говорили – помогает. Фоторепортаж у меня, правда, не очень получился – дымный, темный. Редактор эти фотографии в газету все же поместил, но кряхтел – „слепые снимки“.
Для меня война, Настя, это, прежде всего, темень, слепота. Почему? Я сам себе пытаюсь это объяснить. Ведь лето, светло, жарко. Так жарко, что кажется, и ночью можно загорать не хуже, чем днем, если бы кто-то сейчас думал о загаре, – такое солнце раскаленное, разъяренное, слепящее. Но с первого дня войны введен светомаскировочный режим и в домах, и в учреждениях, и на улицах, и на транспорте. Я иногда думаю, что, если бы кто-то мог, наверное, и солнце бы погасил или чехол на него набросил ради светомаскировки.
В финскую войну тоже было тревожно и темно. Помнишь? Электричество отключали. В парадных горели синие лампочки – мрачное и таинственное освещение. Когда мы входили в нашу парадную, ты говорила: страшный сон, заколдованный замок, как будто гаснут глаза убитого дракона. Но финская война была глухой, шепотной, больше слухи ходили. Мы ведь мало что о ней знали, только папа и дядя Макс были по-особому, по-злому, встревожены и почти ничего не рассказывали. Да еще Макс однажды приехал обмороженный из командировки из-под Выборга, и твоя мама принесла спирту для растирания, а Макс потихоньку выпил половину. Твоя мама тогда говорила, что раненых везут и везут.
Но сейчас город словно ослеп и слепнет все больше, потому что окна в домах велят заклеивать накрест полосками бумаги, витрины магазинов теперь закрывают огромными, во всю высоту и ширину, деревянными щитами и закладывают мешками с песком. Представь себе витрины „Елисеевского“ в три этажа! Да что там представь! Посмотри на фотографии, которые мне удалось сделать. Город наш любимый дурнеет на глазах. Всю красоту прячут, перекрашивают в серый цвет.
Группы Клодта, коней наших, с Аничкова моста сняли и закопали во дворе Дворца пионеров. Я видел, как их закапывают, и заснял. Ты увидишь снимок. Прости меня, Настя, за эту фотографию, но я не мог иначе. Я ведь репортер, а репортер – это, прежде всего, свидетель. Тут не до нервов. Коней закапывали, и какой-то прохожий сказал: хоронят, родимых. А второй ударил его кулаком по спине. Первый понурился, но даже не взглянул, и разошлись молча.
Слепота – это и незрячие глазницы противогазов, неузнаваемость человеческих существ под этой отвратительной душной серой резиной. Слепота – это и безглазые бледные рыбины аэростатов, они будто всплывают в небо, мертвые, и все кажется, кверху брюхом. Слепота – это и папино ухудшившееся зрение, толстые желтоватые линзы его очков.
Это и наша всеобщая слепота, когда мы отказываемся видеть очевидное, а если видим, то не верим своим глазам, отказываемся верить тому нечеловеческому, что приближается день ото дня…»
Павел Никанорович в ночь-полночь колотил по клавишам немецкой портативной пишущей машинки. Считалось, что пишет он передовицу в свою газету. Дело не просто ответственное, а ювелирной ответственности – все равно, что прокладывать тропу по минному полю: чуть в сторону, и загремишь далеко-далёко.
Текст был почти «слепым» – что в первом экземпляре, что во втором: лента избита, даже в дырах, и лиловый лист копировальной бумаги тоже. Новые взять негде – пропали из писчебумажных магазинов, а редакционный снабженец то ли зажимал ради собственной спекулятивной наживы, то ли и впрямь со склада все вынесли, потому что строчили газетчики и днем и ночью. Бумага тоже убывала, будто таяла: война, всё новости каждый час.
Новости. «События с запахом пороха и крови», как любили говорить молодые корреспонденты, у которых красное словцо было превыше всего, даже превыше смысла. И все они ушли на фронт, кто по мобилизации, а большинство – в ополчение. Немногие – спецкорами, как брат Максим. И теперь поговорить, пооткровенничать в папиросном дыму не с кем стало.
«Если взглянуть на карту…» – выколачивал строку Павел Никанорович и, вспомнив о том, как движутся на восток флажки на редакционной карте, забивал ее буквой «х» так, что каждая буква была перечеркнута накрест, как нынче повсеместно перечеркнуты окна.
«Перечеркнут мир, если смотреть из окна наружу. Мир перечеркнут», – вразрядку оттарабанил Павел Никанорович и вновь забил строку. Куда это годится. Следует держать себя в руках.
Но держать себя в руках не получалось.
«Мир перечеркнут, – прыгали по клавишам указательные пальцы, правый – желтый от табака и лиловый от копировальной бумаги, левый – со шрамом от старого глубокого пореза. – Мир перечеркнут уже давно. Мы воюем уж больше четверти века. Наши дети подрастали на войне. Для них слова „знамя“, „кровь“, „штык“, „шпион“, „враг“, „боевая подготовка“ значат больше, чем „любовь“, „нежность“, „ребенок“, „семья“, „дом“. Мы теперь не можем не убивать: если нет супостата пришлого, мы уничтожаем друг друга, изыскивая у ближнего свойства супостата. Будто бы места нам мало. Будто бы тесно нам на огромных наших просторах и стеснены мы в стремлениях и возможностях.
Мы не способны приступить к созиданию, прежде не уничтожив, не поправ, не растоптав то, что было создано до нас. И чем величавее творение, тем с большей страстью, с сердцем, топчем и попираем. Поэтому горе наше, огромное наше горе – супостат пришлый, кровавый, безжалостный, – становится чуть не спасением, ибо мы, братья и сестры, объединяемся против него, стеной встаем, плечом к плечу вместе с опричниками и татями, вместе с недавними противниками, и в одну могилу ложимся, равные перед смертью. Одно есть равенство и братство – смертное…»
Что ж я делаю, вопрошал сам себя Павел Никанорович и торопливо забивал абзацы накрест. Экая беда, экая горечь опять накатила. И главное, ведь неправ я, преувеличил и обобщил. Гиперболы и обобщения, они как раз в нынешних передовицах хороши. Что ж такое – передовица навыворот? Ой-ой-ой! Ересь буржуйская, вражеская. Прокламация. Смертный грех. Грех, караемый по известной статье. И правильно, правильно караемый, коли не изжил в себе этакую слякоть, значит, враг народа и есть.
Павел Никанорович выдернул страницы из машинки и вместе с копиркой поджег на спичке. Пренебрегая мундштуком, закусил папиросу и прикурил от горящего листа. Чуть не сжег пальцы и бросил лист за печную заслонку, где скопилось уже немало сожженных останков – пора бы и выгрести да вынести или дожечь до золы. Затянулся глубоко и раскашлялся – навзрыд.
На кашель прибежала Тамара из смежной комнаты и запричитала горьким шепотом по поводу задымленной комнаты, его больного сердца и голой папиросы. Отняла только что раскуренную и велела ложиться.
– Я скоро, Тамуся, – пообещал Павел Никанорович и спровадил жену в комнату мальчиков, где нынче только Володька спал, а Мишка приноровился оставаться на ночь в редакции газеты, где внештатничал. Но на самом деле работал он за взрослого – кадров не хватало, а внештатником был потому, что еще годами не вышел.