Семь смертных грехов. Книга первая. Изгнание
Шрифт:
— Раненых следовало отправлять в первую очередь! — громко, в расчете на всех присутствующих говорит Врангель. — Что они там, моего приказа не знают?
— Слушаюсь! Будет сделано немедля.
— Прошу вас через пятнадцать минут прибыть ко мне вместе с генералом Шатиловым. Мы идем в Ялту, Феодосию и Керчь. Я не верю сообщениям Драценко...
Через четверть часа генералы, пришедшие к главнокомандующему, застают его сидящим в глубоком кресле. Перед ним лист чистой бумаги. Врангель говорит глухо:
— Господа, дело идет к концу. Каким он будет, мы не знаем.
Шатилов и Коновалов промолчали. Это вызвало неудовольствие Врангеля: он усмотрел в этом безразличие или нежелание принимать на себя государственную ответственность и добавил отрывисто, глядя на них потемневшими волчьими глазами:
— Депеша пойдет за тремя нашими подписями. Ответственность перед историей велика, господа генералы.
— Мы готовы подписать любой документ, угодный вам, господин главнокомандующий, — поспешил заметить Шатилов.
— Наше государство уже на воде, господа. И далеко не все вчерашние соратники считают меня сегодня главнокомандующим.
— Я надеюсь, ты не сомневаешься в нас, Петр Николаевич?
Врангель не ответил, лишь кивнул. Сказал сухо, досадуя на себя за откровенность:
— Депеша адресована графу де Мартелю. Обращение прямо к Верховному комиссару Французской республики на Юге России, как мне представляется, должно ускорить решение вопроса.
— Вы совершенно правы, господин главнокомандующий, — поспешил заметить и Коновалов.
Врангель посмотрел на него подозрительно, подняв бровь, и тут же отвернулся, сказал, устало прикрывая тяжелые веки:
— Итак, я начинаю, опустив дипломатическое начало — оно ничего не стоит, господа.
— Да, да. Тут не до дипломатических экзерсисов, — генерал-квартирмейстер был взвинчен и уже не мог сдерживать себя.
— Вы не даете мне сказать слова! — вспылил Врангель.
— Нижайше прошу простить меня, ваше превосходительство.
— Я начинаю. Слушайте же!.. «На суда посажены лучшие русские люди, совесть и разум которых не позволили им остаться, — подняв чистый лист бумаги и будто читая по нему, сказал Врангель. — Я уже просил вас ходатайствовать перед своим правительством о переброске русской армии на западный, противобольшевистский фронт для продолжения борьбы. — Он сделал паузу и посмотрел на коллег. — Если это предложение не может быть принято, прошу вас... возбудить вопрос о предоставлении русской армии и флота в распоряжение международной комиссии по охране проливов». — Он еще раз остановился.
— Значит, мы продолжаем борьбу?! — обрадовался Коновалов.
— А вы думали?! — осадил его Шатилов, точно уже знал это решение главнокомандующего.
— Иного выхода не вижу, — тоном, не допускающим обсуждения, отрубил Врангель. — Только в борьбе мы можем сохранить армию.
«И себя как главкома, — подумал Шатилов. — И всех нас, и штабы, и канцелярии. И все то имущество, что мы вывозим. Включая и бывшее правительство Юга, и сотню сенаторов и чиновников, что тащим в обозе на случай любой политической ситуации».
— Продолжаю, — несколько веселее сказал Врангель. — «После самого незначительного отдыха и восполнения утерянной материальной части и технических средств, а также приведения в полную боеготовность судов мы готовы немедленно приступить к осуществлению поставленной нам задачи... — Голос Врангеля креп, наполнялся обычным металлом: он все больше начинал верить в осуществимость задуманного. — Поставленной задачи». Да!.. И еще: «Уточненная численность армии и личного состава флота, а также список боеспособных судов будут мною сообщены вам дополнительно, по сборе всех этих сведений, по прибытии в Константинополь...»
— Блистательный дипломатический шаг! — воскликнул Коновалов. Похоже, его несдержанность имела дальний прицел. — Борьбу, прекращать не собираемся, пустите в Константинополь! — И он преданно засмеялся, зорко следя, однако, за выражением лица главнокомандующего, которое, с закрытыми глазами, с опущенными углами губ, с затвердевшими скулами, было как маска.
— Под декларацией будут стоять три подписи: моя, твоя, Павлуша, генерала Коновалова. Почему ты опять молчишь, Павел Николаевич?
Шатилов потер тонкими пальцами подбородок.
— Я привык верить в благородство французов. Но я знаю, их коммерческий дух сильнее благородства. Как только мы покинем Россию, мы станем для них зуавами — не больше. Ну, иностранный легион, и то вряд ли. В легионерах они твердо уверены. А наш солдат, да и офицер, зараженные чумой большевизма, не опора их интересам.
— Что же ты предлагаешь? — Врангель посмотрел на него в упор похолодевшими, словно выцветшими глазами.
— Ничего. Разумеется, я подпишу декларацию, — поспешил сгладить дурное впечатление Шатилов. — Сейчас не время для дискуссий.
— Вот именно! — немедля воспользовался промашкой своего начальника генерал-квартирмейстер. — Мы довоевались до того, что превратились в думцев.
— Итак, решено, господа. Пришлите офицера, я продиктую. И проследите, чтоб документ был немедленно доставлен. Тебя же прошу задержаться, Павлуша...
Оформив декларацию по всем правилам штабного искусства и вызвав катер с крейсера «Вальдек-Руссо», Коновалов, чувствуя безмерную усталость, сбросил мундир и сапоги и улегся на удобную корабельную койку. Впервые за долгие годы в армии пришла мысль о том, что усталость эта копилась давно, и именно от штабной службы, от бесконечных бумаг, готовящих сражения, а затем анализирующих их исход, потери в живой силе и технике, от груза ответственности и груза обид, оттого, что, когда все хорошо, тебя не замечают, а когда прорыв — все шишки на бедного Макара. Так и он, Коновалов, ставший третьим лицом всех Вооруженных сил Юга России, генерал-квартирмейстер, доживший до седин, не заработал за долгую беспорочную службу ни поместий, ни капитала, а всего лишь несколько боевых орденов, ценность которых теперь скорее музейная, ибо при крайней нужде их и не продать — не купят.