Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров
Шрифт:
То был хриплый мужской голос и слова он произносил на тосканском наречии. Это меня и ужаснуло: я додумался, что волны, вдоволь наигравшись моим телом, бросили-таки меня обратно на корабль, и теперь уж добра ожидать не придется.
Но, подобно ангелу, унес меня прочь со злосчастного корабля на твердую и благословенную землю, другой голос, принадлежавший заботливой и пожилой женщине. Я успокоился, ибо женщин на галере появиться не могло.
– Видишь, Пьетро, как его коробит, - так же тихо проговорил голос женщины.
"Пьетро, - повторил я про себя то имя.
– Не сам ли апостол Симон Петр глядит на меня от врат небесного Царства? Выходит, я теперь в Чистилище?"
– Пора дать ему вина, - решил "ключарь райских врат".
– И погорячей. Вино готово у тебя, Мария?
– Несу, несу, Пьетро, - был ответ, и вскоре огонь истинного блаженства растекся по моим жилам, и я не испытал никакого огорчения от того, что врата Рая остались для меня закрыты, а сам я очутился на грешной земле, на мягкой постели, в маленьком домике рыбака, таком домике, в каком, быть может, некогда жил и апостол Петр.
Только этот домик стоял на берегу не Галилейского, а Лигурийского моря, и ближайшими городами были не Капернаум или Вифсаида, а неугомонные Пиза и Ливорно.
Ожив вполне и оглядевшись по сторонам, я увидел в том доме два источника света: один - духовный, а другой - материальный. Простое деревянное Распятие висело прямо над моим изголовьем, слабо освещенное небольшим окошком, что было затянуто перепонкой из бычьего пузыря.
Возблагодарив Бога за Его милость, я затем, насколько позволяли мне силы, а позволяли они мне пока немногое, рассыпался в благодарностях перед своими спасителями.
– Что вы, мессер!
– всплеснула руками благочестивая Мария.
– Мы просто подобрали вас на берегу. Море обошлось с вами, как с любимцем, ведь волны уложили вашу милость в крохотный промежуток между двумя огромными камнями. Если бы вы угодили на них, вашу милость и хоронить было бы страшно. Ваш настоящий Спаситель живет вовсе не в этой бедной развалюхе, достопочтенный.
"Может быть, и собачий ошейник, и галера Сентильи, и разговоры про неисчислимые сокровища тамплиеров мне просто приснились, как и та трапезундская облава", - думал я, наслаждаясь теплым питьем и куском грубой лепешки.
Через три дня я уже смог подняться на ноги, а через неделю уже помогал Пьетро забрасывать сети.
Теперь я решил действовать так, как должен действовать стремящийся к исполнению своей миссии настоящий ассасин. Я обязал себя освоить язык в такой степени, чтобы не отличаться от местного жителя. А кроме того, я обязал себя заработать за это время своим честным трудом, как положено по Писанию, то есть в поте лица, не менее ста флоринов, что было делом весьма нелегким, ведь и за целый год даже весьма удачливый рыбак мог заработать немногим более половины такой суммы. И вот я решил трудиться, не покладая рук, чтобы в самом скором времени войти в славный город Флоренцию весьма почтенным и знающим себе истинную цену тосканцем.
В сущности, замысел мой был прост: именно я сам, по своей собственной воле, должен был найти следующего проводника, в обязанность которого входило переправить меня поближе к Великому Мстителю. Как мне казалось, такой способ путешествия предотвращал в будущем внезапные появления всяких цепей и ошейников.
Что из этого получилось, можно узнать из моего дальнейшего рассказа.
Продолжая помогать старому Пьетро в его промысле, я стал подбирать себе занятие поприбыльнее и в конце концов обнаружил в себе дар ухода за конями. Действительно, из меня получился славный конюх. Никто в округе не замечал быстрее меня, что лошадь вот-вот охромеет из-за скверно прибитой подковы, а жеребенку пора скорее промыть слюною глаз, укушенный сатанинской мушкой и готовый опасно загноиться. Животные тоже любили меня, и даже самые норовистые жеребцы, расколовшие не одну голову и сломавшие кое-кому не одно ребро, без всякого лишнего уговора подпускали меня к себе с любой стороны и позволяли поднимать копыта или расчесывать хвосты.
Меня зазывали наперебой во все конюшни. Уже к лету следующего года я скопил без малого двести золотых флоринов и положив в свой кошелек последний, двухсотый, решил, что урочный час настал.
Я навестил своих добрых спасителей, тепло попрощался с ними, оставил старикам еще тридцать флоринов и отправился в путь.
В ту пору было тепло, пели жаворонки, солнце светило все дни напролет, и, несмотря на то, что во Флоренции меня могли ожидать самые неблагоприятные вести, с приближением к городу меня все чаще охватывала радость, объяснимая разве что хорошей погодой. То вдруг внезапная тоска проникала в мою душу и казалась мне удивительно приятной, подобной аромату корицы или миндального цвета. Какой-то добрый дух подсказывал мне, что я уже когда-то бывал на этих дорогах, пролегавших среди благодатных полей и чудесных лесов, которыми не могли похвалиться прокаленные жарким солнцем плоскогорья и болота Рума.
Мне казались знакомыми проплывавшие мимо селения, меня грела издали теплая рябь черепичных крыш, окруженная густыми кронами плодовых деревьев. Строгие башни крепостей приветствовали меня со всех краев обозримых взором земель, а величественные базилики убеждали меня своим видом в конечной тщетности любых заговоров и безвредности любых сновидений. Каждый розовый куст, произраставший перед красивым домом, каждый цветок мальвы, каждый милевой камень казались мне какими-то добрыми предзнаменованиями, и я присматривался к окнам над розовыми кустами: а не в этом ли самом доме или, может, в соседнем появился я на свет Божий. Вот сколь искусительным оказалось мое новое путешествие.
Жители отвечали улыбками на мои приветствия. Меня радовали все: и дети, катавшие по дороге разноцветные шарики, и невозмутимые земледельцы, шествовавшие такой же неторопливой и тяжеловесной поступью, как и их коровы, и вереницы монахов, перебиравших пальцами снизки шариков, предназначенных уже не для детской игры, а для важного дела спасения собственных душ. Даже прокаженные, встречавшиеся по дороге, не пугали, а веселили меня своими трещотками.
Розовых кустов и красивых окон становилось все больше и больше, и наконец, объятая гомоном и звоном, песнями красавиц и криками нищих, открылась моему взору великая и благословенная Флоренция.
Глядя на черепичное море крыш, окруженное крутыми берегами крепостных стен, я мог, как пророк, без сомнения сказать одно: в этом городе я некогда был и здравствовал. Я, однако, решил не входить в стены города пока не соберу за его пределами как можно больше сведений о занимающих меня предметах.
Я подобрал себе сносный постоялый двор, оставил своего жеребца и справился о том, где тут можно прицениться к хорошим коням, еще не составившим мою собственность. Денег у меня было вовсе не достаточно для покупки табуна породистых животных, однако я пока решил выдавать себя за солидного покупателя, приехавшего по торговым делам из-под Ливорно. Назвался я Андреуччо ди Пьетро, лошадником.