Семь я
Шрифт:
он был нов для тебя; его взор новый ты заполняла
светлым миром, закрыв путь в чужой,
непокорный, враждебный.
Где же те дни? Где то время, когда ты своим стройным телом
заслоняла от взглядов его страшный хаос? Ночами
мрак уснувшего дома умела ты благостным сделать;
ты сердцем
согревала пространство безлюдных, пустынных ночей.
Нет, не в сумраке ночи, нет, в глазах своих верных и чистых
зажигала свечу ты, и свет для него значил дружбу.
Ты
словно знала, где могут скрипеть в темноте половицы...
И он слушал тебя. И в душе его было спокойно. Добивалась
ты покоя усилием светлым; и, в плащ завернувшись,
уходило за шкаф полуночный грядущее время.
И в портьерах дрожал ужас ночи, и тьма, и судьба.
И, спокойный, он спал, в полумраке смежая ресницы,
и предчувствовал, как будет сладок и долог тот сон...
В окруженье заботы твоей защищенный снаружи,
как внутри беззащитен он был...
Бытие наплывало,
и, пугливый, как был он тяжелым пленен сновиденьем,
лихорадкою, бредом, куда он в ночи погружался,-
хаотическим миром, в сплетеньях трепещущих нитей,
темных образов, что как удавы, обвили его, поглощавшего мерно
под огнем свою душу. Как он им отдавался в порыве.
В том порыве, что душу ослабшую дико влечет
в мир подспудный, жестокий, лесов сокровенные дебри,
где в немом буреломе, во тьме, среди зелени дикой
его сердце таилось.
Любил он...
Отринь все, отправься
по корням узловатым туда, к тем жестоким истокам,
где уже был рожден ты! Любя,
погрузился он в темную кровь, в этот омут,
где был Ужас сокрыт, поглотивший давно его предков.
Каждый страх его знал и с улыбкой встречал в той дороге.
Да, и смерть улыбалась ему...
Как же редко
и как нежно, о мать, улыбалась ему ты в то время!
Как он мог не проникнуться этим мучительным чувством,
если ты улыбалась. Эта грозная страсть затаилась
до рожденья его, до тебя, ведь еще в твоем чреве
затаилась она в колыханиях темной той влаги,
где твой плод созревал.
Не цветы мы, не травы. Мы не любим безоблачно; только
сок струится по нашим запястьям из недр первобытных.
Дева, знай, то, что любим мы -- это не ты, не случайная особь,
не Грядущее то, а броженье бессильной души; не младенец,
а тьмы пращуров, павших на дно нам, как скалы;
пересохшие русла немых прародительниц наших; и горы,
равнины, поля под беременным тучами небом,
содержащим судьбу твою в чреве. Ты, любя его,
пробудила в нем мрак, допотопный, далекий. Не знаешь,
что за страсти извергнуты были из сердца живого.
Что за жены
тебя ненавидели, кроясь в судьбе его темной. И какие мужи
с взором мрачным проснулись вдруг в жилах подростка?
Вот младенцы
нерожденные тянутся снова к тебе... Тише, тише,
будь светла с ним, будь доброй, приветливой, ровной,
улыбнись, уведи его в сад, дай забыть эти
ночи...
Его укрепи...
Четвертая Дуинская элегия
Деревья жизни, как мы встретим зиму?
Разобщены мы. Стая журавлей
Разумней нас. А мы поодиночке
Пытаемся бороться с темным ветром
И падаем, как в слепоту, на пруд.
Цветение и смерть для нас едины.
И где-то бродят львы, не зная боли,
Пока они полны животной силы.
А мы, как только вспомним единенье,
В себя укор впускаем. Разобщенье
Вколдовано нам в души. Влюбленные
Блуждают по окраинам любви, желая
Себе лишь счастье, волю и покой.
Вот так эскиз единого мгновенья
Нам открывает фон, с ним несогласный,
Намек, для глаз доступный и открытый
Сердцам. Мы силуэты чувства
Не познаем; их внешние причины
Яснее нам. И кто в театре сердца
Не ждал начала драмы разобщенья?
Все здесь понятно. Вот в саду знакомом
Колышутся кусты, танцор выходит.
Но он--не тот. И пусть легки движенья
Его, но он под маской -- обыватель,
Идущий по открытой сцене в кухню.
Невыносима кривда полумасок,
Честнее куклы. Я стерплю их жесты,
Их лица с неизменным выраженьем.
Пусть свет погаснет, пусть конец объявят,
Пусть пустота исходит, как сквозняк,
С закрытой сцены, пусть со мною нету
Ни спутников безмолвных, нету женщин,
Ни с карими косящими глазами
Ребенка-- я останусь.
Я останусь.
Иль я не прав? Внушивший горечь жизни
Моей душе и миру, ты, отец,
Прививший жизни мрачный привкус долга,
Когда я возрастал, предощущая
Грядущее, в науке созерцанья
Меня все строже, чище наставляя,--
С тех пор, как ты ушел, как в жизни часто
Твой страх хранил немые упованья
Моей души, и безразличье мертвых
Ты мне дарил так щедро, безвозмездно...
Иль я не прав? И я, и вы неправы:
Мою любовь своей вознаграждая,