Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
— Только в том случае, — поколебавшись, сказал Груздев, — если оставите все металлические предметы, часы, одежду с молниями…
— … и коронки с зубов, — закончил Семёнов. — Не пустит нас этот бюрократ, Пётр Григорьич.
Свешников кивнул, и Груздев, беспокойно следивший за намерениями гостей, облегчённо вздохнул.
— Взял координаты? — спросил Свешников. — Дай-ка мне лучше карту… Сколько за сутки продрейфовали?
— Три с половиной километра, — ответил Груздев.
— … 88 градусов 52 минуты… — Свешников уставился на карту. — Ты, Георгий, ещё в школу бегал, когда мы спорили о генеральной схеме дрейфа льдов Арктического бассейна. Я склонен думать, что в ближайшее время вас завернёт не к Канадскому архипелагу,
— А раз так, — продолжил Свешников, — ни новых домиков, ни оборудования, кроме двух дизелей, завозить на станцию нет смысла. Перебьётесь с тем, что есть.
— Я просил заменить магнитную вариационную станцию, — напомнил Груздев.
— Поставь дяде Васе дюжину пива, отремонтирует, — посоветовал Свешников. — Великий мастер! Ещё Кренкель пошутил, что единственное, чего Кирюшкин не умеет, — это рожать, и то лишь потому, что этого не требуют интересы дела. К полюсу тебя несёт, Сергей. Может, и повезёт, пройдёшь через точку, мы с тобой тогда самую малость отклонились, километров на тридцать — прошли примерно там, откуда Папанин начал свой дрейф. Ну, а магнитные наблюдения, Георгий? Скажешь сейчас: отметил прелюбопытное возмущение магнитного поля?
— Именно так, — серьёзно подтвердил Груздев. — Вы же сами прекрасно знаете, мы проходим крупнейший район магнитной аномалии северного полушария!
— А вот почему она здесь, аномалия? — задумчиво произнёс Свешников. — Не курские края, в глубь Земли не заглянешь… Рано или поздно, а мы должны будем создать геологическую модель земной коры под океаном, выявить все запасы полезных ископаемых на планете. В Антарктиде, сам знаешь, нашли немало, а когда-нибудь и сюда люди доберутся. Тогда и вспомнят, где Георгий Груздев определял аномалии… Ну, колдуй, пока солнце позволяет.
Груздев вновь склонился над теодолитом.
— Как он, оттаял? — спросил Свешников, когда они отошли от магнитного павильона.
— Не совсем, — ответил Семёнов, — больше «играет в молчанку», как говорит Томилин. Но не жалею, что он здесь. Какая-то шестерёнка в его мозгу явно завертелась в другую сторону: тянется к ребятам и даже зашёл ко мне на огонёк, чего никогда не случалось раньше.
— Наверное, с разговором о смысле жизни?
— Информация правильная, — подтвердил Семёнов. — Думаю, его здорово когда-то тряхнуло.
— Возможно. Он скоро снова к тебе придёт, точно говорю.
— Почему так думаете? — удивился Семёнов.
— А вот это, извини, не скажу, секрет. — Свешников рывком открыл дверь радиорубки. — Здравствуй, Костя, эфирная душа! Это ты запустил Райкина во время пожара? Молодец, гореть надо весело! А это и есть твой помощник? Будем знакомы: Свешников.
— Шурик, — растерянно пролепетал Соболев.
— А по отчеству?
— Алексеевич.
— Рад познакомиться, Шурик Алексеевич. Женат?
— Нет, — еле слышно пискнул Соболев. — Мне всего двадцать лет.
— В двадцать лет у моего деда было трое детей! — грозно сказал Свешников. — Товарищ Семёнов, зачем берёте в дрейф старых холостяков? По возвращении немедленно жениться и доложить!
Соболев столь решительно замотал головой, что все рассмеялись.
— Ладно, погуляй ещё нестреноженный, — смилостивился Свешников, — Костя, передашь по старому знакомству парочку радиограмм?
Перед обедом Свешников выступил в кают-компании, рассказал о делах Института, о жизни антарктической экспедиции. Потом, отвечая на вопросы, много шутил, все смеялись, и он охотно смеялся, давно уже в кают-компании не было такого оживления.
Семёнов же ловил себя на том, что слушает не очень внимательно и с волнением ждёт разговора наедине, когда Свешников выскажет своё отношение ко всему, что произошло на станции. Внешние признаки свидетельствовали как будто в пользу того, что станцией он доволен и сильного разноса не будет, но Семёнов знал, что Свешников принадлежит к тем людям, подлинные мысли которых отнюдь не отражают эти самые внешние признаки и которые высшей добродетелью руководителя считают умение владеть собой. И понимал, что одно дело — весёлой общительностью и дружелюбием повысить тонус коллектива, внушить ему уверенность перед лицом надвигающейся полярной ночи, и совсем другое — выложить начальнику станции всё, что он думает на самом деле об имевших место ЧП. Хотя со дня пожара прошло больше месяца, а Осокина ребята давно простили, Семёнова не переставали терзать запросами, в которых порой чувствовались не забота или желание помочь, а недоброжелательность и скрытая угроза — Белов даже шепнул, что на станцию рвалась комиссия во главе с Макухиным, который своей бестактностью мог бы нанести коллективу непоправимый вред. То, что Макухин, старинный недруг, не прилетел, было, конечно, хорошим предзнаменованием, но всё равно Семёнова волновала мысль о том, что наедине Свешников выскажет серьёзные претензии и будет с ним холоден. Не потому волновала, что это предвещало бы трудности с продвижением по службе — Семёнов искренне верил в то, что достиг своего потолка, — а потому, что Свешникова Семёнов любил и был бы чрезвычайно огорчён потерей его дружеского расположения: с людьми, в которых он переставал верить, Свешников переходил на «вы», не шутил с ними, становился равнодушен к их настроению и не брал в экспедиции, которые сам возглавлял…
Семёнов смотрел на Свешникова, весело что-то рассказывающего, умело скрывающего свою усталость после нелёгкого в его годы перелёта, и перенёсся мыслями в далёкий дрейф, который запомнился навсегда, как запоминаются студенту полные откровений семинары блестящего профессора. Тот дрейф и был одним семинаром, растянувшимся на год; из числа его участников почти все стали кандидатами и докторами наук, начальниками экспедиций и станций, но важнейшее, что они приобрели тогда, — это было понимание Полярного закона… «Спасай товарища, если даже при этом ты можешь погибнуть. Помни, жизнь его всегда дороже твоей». Это — главное. И тут же разъяснение для тех, кто бездумно, нетворчески понимает закон: «Никогда не подменяй подчинённых — кроме тех случаев, когда это связано с риском для жизни: навстречу валу торосов, в огонь и пургу первым должен идти ты!»
Что ж, Свешников имел право так говорить: в полярном деле он знал всё. Ещё задолго до войны он, молодой океанолог, зимовал на островах и береговых станциях, потом участвовал в первых высокоширотных экспедициях, дрейфовал, не раз бывал в Антарктиде и первым прошёл санно-гусеничным путём до полюса холода.
Про него говорили, что льды он читает, как книгу, а пургу слышит раньше, чем она родилась.
Понимали его с полуслова.
Семёнов припомнил такой случай. Обстоятельства потребовали, чтобы с борта «Оби» на станцию Молодёжная срочно вылетел вертолёт в условиях крайне плохой погоды. Оба экипажа вертолётчиков отказались, и ни у кого язык не повернулся их упрекнуть: уж слишком велики были шансы не долететь. И тогда Свешников поднялся на вертолётную палубу и сел в кабину.
— Начальник экспедиции готов. Кто с ним?
Через пять минут вертолёт летел на выручку…
Или случай в Мирном. Свешников получил радиограмму с внутриконтинентальной станции Пионерская — призыв о немедленной помощи. А кругом над Антарктидой мела пурга. О чём-то между собой шушукались лётчики, тревожные разговоры шли в погребённых под снегом домиках. Мирный ждал. Несколько часов Свешников думал, а потом пригласил к себе начальника авиаотряда.
— Плохо на Пионерской, надо выручать.