Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести
Шрифт:
Он лучше других знал материальную часть и с минуты на минуту ждал, что и левый мотор вот-вот даст перебои из-за непосильной нагрузки — за двоих держать в воздухе отяжелевшую машину. Знал и не мог прогнать от себя страх перед лицом почти что неизбежной вынужденной посадки. Не потому, что боялся за свою жизнь — никакого подобного чувства он но мог себе позволить.
В свои двадцать девять лет Кулебякин еще никого не любил, если не называть любовью бурные и кратковременные радости, получаемые от легко идущих навстречу женщин. Но если бы ему
И Кулебякин страдал.
Страдал и Белухин. Как всякий профессиональный полярник, он много летал в высоких широтах и понимал, что предвещают тряска, толчки и нарастающий лед на крыльях. Ему не надо было находиться в пилотской кабине, чтобы знать, какая участь ожидает самолет, если он не сумеет пробить эту нежно-молочную, смертельно опасную облачность.
Белухин смотрел на усталое, расплывшееся лицо жены и вспоминал, что эта женщина, с которой он прожил тридцать два лучших года своей жизни, в молодости была хороша собой и он ее очень любил. Ему захотелось прижать ее к себе и приласкать напоследок, но она давно отвыкла от телячьих нежностей и вряд ли правильно поняла бы этот порыв. Скорее всего оттолкнула бы и проворчала: «Уж не провинился ли, старый черт?»
— Трясет как в лихорадке, — сказал Игорь Чистяков. — Не самое приятное ощущение.
— За приятными надо было лететь в Ялту, паря, — отозвался Белухин.
— Мы с Зоей этим летом были в Ялте, — похвастался Гриша. — Дикарями.
— Между прочим, на крыльях лед, — прильнув к иллюминатору, поведал Зозуля.
— Арктика… — напомнил Белухин. — Потому и лед, а не эти, как их… настурции.
— «Мне миленок подарил аленький цветочек…», — пропела Лиза. — Игорь, а ты какие цветы любишь? Чистяков оторвался от иллюминатора.
— В самом деле, лед. И много!
— Арктика, — важно сказал Гриша. — Кухня погоды!
— Ты какие, говорю, цветы любишь? — переспросила Лиза.
— Ну, гвоздики, — наугад, чтобы отделаться, сказал Чистяков.
— Как Оскар Уайльд, — будто про себя пробормотала Невская.
— Один из моих любимейших писателей, — оживился Чистяков. — Обожаю его пьесы и «Дориана Грея».
— Слишком изыскан, — сказала Невская. — Развлекает, но не волнует.
— К тому же не входит в школьную программу, — Чистяков фыркнул. — А Чехов входит.
— Напрасно иронизируете, Игорь, — отозвалась Невская. — В одной его «Скучной истории» больше ума и сердца, чем в собраниях сочинений иных писателей. Самолет так тряхнуло, что не все удержались на своих местах.
— Ого! — воскликнул Зозуля, потирая плечо. — Пляски святого Витта.
Солдатов, который чуть не свалился со скамьи, поднял голову, протер глаза.
— Бетономешалка чертова! Все летим?.. Брюхо подвело.
— Потерпи, Слава, минут через сорок, говорят, будем на Среднем, — утешила Лиза.
— По расчету, — поправил Гриша. — Так всегда говорят летчики и моряки.
— Все знает! — восхитился Солдатов. — Отличник?
— Троечник, — сердито сказала Невская. — Математикой занимается из-под палки.
— Это другое дело, — удовлетворенно сказал Солдатов. — А я думал, отличник.
— Что там у вас происходит? — пытливо глядя на вошедшего бортмеханика, спросил Чистяков.
— Самолет простудился, чихает! — весело ответил Кулебякин, нагибаясь к иллюминатору.
— Миллиметров шестьдесят-семьдесят, — тихо сказал Белухин и громче: — Чего высматриваешь? В молоке все равно ничего не видать.
— Свидание назначил, — отшутился Кулебякин, — а она запаздывает.
— И правильно делает, — подхватила Лиза, — вашего брата нужно выдержать, больше ценить будете. Кулебякин подмигнул Лизе и пошел в кабину.
— Не там ценителей ищешь, — игриво заметил Белухин. — Куда молодому вину до старого коньяка! Анна Григорьевна толкнула его локтем в бок.
— От ревматизма скрючило, а взбрыкивает! Самолет снова тряхнуло, резко уменьшился накал в лампочках, стало почти темно.
— Ой, язык прикусила! — вскрикнула Лиза.
— Батюшки, чего они там балуют? — забеспокоилась Анна Григорьевна.
— Нужно пойти… и спросить, — порывисто произнес Игорь.
— Я ничего не вижу, — сказал Зозуля, протирая платочком очки.
— Не в читальне, — послышался голос Белухина. — Помнишь, Анюта, как мы в Новый год при свечах сидели? А заваруха тогда приключилась такая…
Лампочки набрали силу, и вошедший в грузовой отсек Борис Седых увидел встревоженные лица пассажиров.
— Товарищи, прошу внимания! — сказал он, поднимая руку.
Посадка
— Прошу внимания, — повторил он и улыбнулся. — Не беспокойтесь, все идет как надо. На Среднем туман, поэтому командир принял решение произвести посадку. Обстановка для посадки вполне благоприятная, однако нужны некоторые меры предосторожности… Кресел, как видите, у нас в салоне нет, поэтому попрошу всех лечь на пол и ни в коем случае не подниматься до полной остановки самолета. Все поняли? Ни в коем случае. Бортмеханик и радист вам помогут, выполняйте их указания. Повторяю, никаких оснований для беспокойства нет. Дима, Захар, приступайте.
И, ободряюще улыбнувшись, пошел в кабину, но не стал сразу садиться, а задержался у двери и прислушался. Затем, встретив вопросительный взгляд Анисимова, удовлетворенно кивнул, уселся и пристегнул ремни. Самолет шел на снижение.
Сумерки перекрасили молочную пелену в грязно-серый цвет, и все вокруг было серым, будто атмосфера состояла из густой взвешенной пыли. Стеклоочистители под тяжестью намерзшего льда вышли из строя, лобовое стекло полностью потеряло прозрачность, и Анисимов открыл боковую форточку. Ворвавшийся в кабину морозный воздух обжег лицо. Анисимов прикрылся, как мог и до рези в глазах всматривался вниз.