Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
— Опять злишься? — спокойно спросила Аниса. — Если ты не пойдешь, если я не пойду, то кто же пойдет? Дядя чужой?
— Да и как можно уговорить Воскобойникову? — Николай горько усмехнулся. — Это же высокоидейная бабуся. Истинный Колыханов в юбке! Да если узнает, кого мы хотим поселить в ее комнате, она устроит скандал. Горя не оберешься!
— Ну зачем такие страхи? Анна Лукьяновна — женщина добрая, сознательная. Поговори с нею по душам, растолкуй, и она поймет.
Аниса только что собиралась дать Николаю обстоятельный совет, как и о чем следует говорить со старухой Воскобойниковой, как в это время, гремя саблей, порог переступил Колыханов. В военных доспехах, с высоко поднятой головой, с решимостью в глазах и на лице, он напоминал грозного командира
— Хорошо, что вы тут вместе, — сказал он. — Могу спросить у обоих: скажите, это правда, будто шкуровца вы определяете на жительство в пансионат?
— Антон Силыч, вот уже и бледнеешь, а тебе вредно волноваться, — сочувственно заметил Николай. — Давай поговорим спокойно. Мы тебе расскажем все как есть, ты наберись терпения и выслушай. Так вот и сиди, как сидишь.
— Ну, ну, рассказывайте, поясняйте, — сказал Колыханов. — Посижу, послушаю.
Он снял с лысой головы кубанку, примостил ее на эфесе и поверх положил свои крупные ладони. Смотрел то на Анису, то на Николая, ждал, что они ему скажут. Николай начал издалека, с истории «Эльбруса» и с тех нелегких дней, в которые зарождалась и крепла новая жизнь в Вишняковской.
— Трудности нашего роста тебе, Силыч, как активному участнику коллективизации, достаточно известны, останавливаться на них не буду.
Колыханов утвердительно кивнул. Тогда Николай начал говорить, что по своей природе колхозный строй является строем гуманным, что вишняковцы — народ душевный, гостеприимный, ибо многолетний коллективный труд привил им чувство добра и отзывчивости.
Все время, пока Николай говорил, Аниса всматривалась в суровое, изъеденное шрамами лицо Колыханова, видела его согбенную фигуру, и этот опоясанный ремнями и увешанный оружием старый воин снова был для нее загадкой. Он казался ей человеком нереальным, пришедшим из какого-то иного мира. Она не могла зримо представить себе, как он жил в молодости и как формировалось его мировоззрение. Ей было известно, что Колыханов не просто жил, как живут все, а боролся, и в этом было его счастье; что уже смолоду он во всем был честен и неподкупен и всегда жил не для себя, не ради своего удовольствия; что всю жизнь свою он мечтал о том времени, когда все материальные блага на земле будут распределяться поровну между людьми-тружениками, когда не станет не только богатых и бедных, а и частной собственности вообще, даже собственности личной, скажем, такой, как свой дом, своя корова, птица, свой мотоцикл, не говоря уже о своей легковой машине. Ибо в коллективном труде, как он полагал, заинтересованность должна быть не столько материальная, сколько идейная, основанная не на высоком заработке, а на высокой сознательности. Аниса знала, что у одних Колыханов вызывал усмешки и сожаление: «Что с него взять, рубакой был, рубакой и остался», у других — неприязнь: «Этот партизан уже из ума выжил», у третьих, в том числе и у Анисы, — удивление.
Опираясь на саблю, как на посох, Колыханов терпеливо слушал, а Николай все с тем же видимым спокойствием говорил, что такие, как Евсей Застрожный, находясь долгое время на чужбине, сами себя достаточно наказали тем, что жили без Родины. Когда же Николай обратился к поговорке, что человек человеку друг и брат, а потом сказал, что успехи вишняковцев в строительстве социализма дают им законное основание по праву сильного не помнить зла к тем своим бывшим врагам, кто искренне раскаялся в своих прежних преступлениях и кто пожелал начать жизнь честную, Колыханов, тяжело опираясь на саблю, встал и сказал:
— Тебе, Николай, хорошо говорить всякие умные слова. А каково мне? Как я буду жить с ним рядом? Может, обниматься с ним прикажешь?
— Крайности, Антон Силыч, ни к чему, — сказала Аниса. — Обниматься, разумеется, нет нужды. Но и лежачего, как известно, не бьют. Человек к нам с повинной, а мы на него с кулаками? Зачем же так?
— Человек? —
— Антон Силыч, перемены-то в жизни какие, — несмело возразила Аниса. — Да и указание есть из района…
Колыханов ничего не сказал и ушел, припадая на левую ногу.
— Жизнь прожил, а все такой же, — грустно заметила Аниса.
— Его тоже можно понять, — сказал Николай.
Домой Аниса забежала на минутку. Ее мать, Дарья Васильевна, уже повязывала косынку, собираясь уходить в пансионат, где она работала поварихой.
— Мамо, накормите меня! Я проголодалась. А в пансионат пойдем вместе.
— Что-то ты, доню, редко бываешь у нас, — сказала мать. — Мотаешься по полям да по заседаниям, поесть тебе некогда. Но чем же, сердешную, накормить? Хочешь, поджарю яичницу в сметане?
— Только побыстрее!
Еще в то время, когда Дарья стряпала в пятой бригаде, она снискала у колхозников любовь и уважение. И вы думаете чем? Вкусными обедами! «Золотые руки у этой украинки, — говорили о ней. — Продукты получает обычные, какие выдаются во все бригады, а кушанья у тети Даши такие, что пальчики оближешь». Мужчины добавляли: «Что и говорить, во всех смыслах аппетитная стряпуха!» И при этом на лицах у них цвела понимающая улыбочка.
Особенно людям нравились блюда ее собственного изобретения, например кубанско-украинский борщ со свежими помидорами, с мелко нарезанной капустой и бурачком, заправленный сладким перцем и поджаренным салом, Тетя Даша так умела заправить его не лавровым листом — нет, а какими-то душистыми травами, что обыкновенный борщ становился необыкновенным и съедался подчистую. А что за чудо был фаршированный перец! В крупные, мясистые стручки, срезанные у хвостика, тетя Даша набивала, как в папахи, такую начинку из фарша и риса, что она, покипев в томатном соке, уже сама таяла во рту. А о голубцах и говорить нечего! Спеленав их капустным листом, тетя Даша клала голубцы в чугунок, заливала томатным соком со сметаной и с сахаром, чуточку припорошив молотым перцем. На стол голубцы подавались слегка подрумяненные. А если сказать еще о «катушках»… Нет, говорить о них просто невозможно, потому что нет у человека таких слов, чтобы описать их: не «катушки» — объедение!
Если Николай Застрожный бывал в поле с приезжим из района или из края гостем обычно в тот час, когда солнце поднималось к зениту, он смотрел в небо и говорил: «Пора, пожалуй, ехать в пятую. Проголодались изрядно, а лучше тети Даши нас никто никогда не накормит».
И это была правда.
В пансионат Дарью Васильевну перевели по настоянию Николая Застрожного. Вопрос этот решался на заседании правления.
«Воруете у меня золотую повариху, — диковато насупив широкие брови, сказал Анисим Ильич Коновалов, бригадир пятой бригады. — Как же мы теперь?»
«Не воруем, Анисим Ильич, а переводим, — ответил Застрожный. — Ввиду крайней необходимости».
«Или в бригаде уже не люди?» — стоял на своем Коновалов.
«Разумеется, в твоей бригаде тоже люди, и отличная пища для них имеет важное значение, — рассудительно возражал Застрожный. — Но пойми, дорогой Анисим Ильич: в пансионате, где проживает цвет «Эльбруса», люди престарелые и заслуженные, нам нужно иметь настоящего мастера вкусной и здоровой пищи. Я подчеркиваю — здоровой пищи! А Дарья Васильевна именно таким мастером и является… Да ты сядь, чего маячишь столбом? Не хмурься и не кляни меня в душе. Подберем тебе другую стряпуху. Пойми, Коновалов: правление обязано проявлять энергичную заботу о нашем пансионате, так как там проживает цвет «Эльбруса». Как известно, люди там престарелые, им надобно приготовлять пищу особенную не только в смысле вкуса и калорийности, а и в смысле ее, как бы это сказать, диетичности. Работенка не из легких, и по плечу она только Дарье Васильевне. Поэтому правление единодушно решает: назначить Дарью Васильевну Ковальчук поваром пансионата».