Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

Бабаевский Семен Петрович

— А куда же ее девать, эту особую привлекательность?

— Но можно же, скажем, опускать юбку ниже колен? И вообще…

— Колени мои тебя испугали?

— Не в том дело, что они меня испугали, дело в приличии, — рассудительно говорил Рогов. — Меня-то не испугаешь! Но что получается! Заседают члены бюро, решают важные дела, а ты привлекаешь к своей особе их нездоровое внимание и мешаешь им трезво мыслить. Если старик Коломийцев все тебе дозволял, то при мне ничего подобного быть не должно!

— Шутник же ты, Женя! — сдерживая смех, сказала Марсова. — Я к тебе по делу. Поговори с Румянцевым насчет шрифтов и печатной машины. Больше года хлопочу, а добиться ничего не могу. А без шрифтов и без новой машины мне трудно. Помоги, Евгений!

— Ладно, поговорю.

Митрохин принес доклад в новой папке. Рогов

сунул папку в свой вместительный портфель, надел пальто, шапку. Еще крепче, нежели при встрече, пожал Митрохину руку. За руку попрощался с Марсовой и Любовью Сергеевной, смотревшей на него все так же удивленно и испуганно. Пружиня ногами, стройный, довольный собой, Рогов легко, вприпрыжку, спустился по лестнице. Новая райкомовская «Волга» уже поджидала у подъезда. Рогов сел рядом с Ванцетти, кивнул вышедшим проводить Митрохину и Любови Сергеевне, и машина прошуршала по заиндевелой улице.

— По пути завернем к Логутенкову, — сказал Рогов.

Глава 4

В степи — белым-бело. Куда ни посмотри, что ни окинь взглядом — всюду под низким захмаренным небом лежала ледяная корка. Она укрывала и кукурузные будылья, и пожухлую, блеклую стерню, и неяркие зеленя. Прозрачная, как целлофан, похожая на широченную скатерть, она на зеленях имела оттенок зеленый, на пахоте — темный, на стерне и кукурузе — серый. Когда же сквозь тучи ненадолго пробивалось солнце, скатерть, сколько было видно, блестела и вспыхивала, точно ее поджигали изнутри и не могли поджечь. И над этим искрящимся простором низко, кучно проплывали грачи, блестя своими воронеными крыльями, да изредка, весь в инее, как в муке, перепрыгивал дорогу перед самыми колесами зайчишка. Резина крошила ледок, машину заносило, покачивало. Ванцетти вел ее по скользкому шоссе, не сбавляя скорости, и вел уверенно. Это нравилось Рогову. «Отличный водитель. Обязательно сохраню его при себе, — подумал он. — С таким не страшно ехать в любую погоду и по любой дороге. Но надобно о нем проявить заботу, создать условия…»

Он знал, что у райкомовского шофера немалая семья — двое детей, жена и старуха мать, а квартира плохая и тесная, и он спросил:

— Ванцетти, как у тебя с жильем?

— Все так же. Без перемен.

— Ничего, перемены будут.

— Об этом мне уже сколько раз говорилось.

— Но я — то еще не говорил? А теперь говорю я, Рогов!

Занятый дорогой и машиной, Ванцетти промолчал. Рогов принял это молчание за согласие с его словами и задумался. Он смотрел на укрытые ледком поля и размышлял о том, что и в эту зиму земля останется без снега и что опять не жди урожая. А без урожая, как ни старайся, передовым район не сделаешь. «Какая-то чертовщина творится в природе, — думал Рогов, устало прикрыв глаза ладонью. — Зимой нет снега, а в мае — дождя. Вот и выкручивайся, вот и выходи в передовые. Как у нас дается оценка? Есть урожай, продал много хлеба — передовой район и отличный секретарь райкома; нет урожая, завалил продажу зерна — плохой район и плохой секретарь райкома… Эх, знала бы природа, как мне нужна влага именно в этом году!.. Вот если бы можно было управлять природой и принимать о ней решения, особенно о погоде».

Его мысли обратились к Усть-Калитвинской, точнее, к небольшому двухэтажному дому под жестяной крышей, что особняком стоял в тихом станичном переулке. Фасад с балконом был обращен к югу. В погожий день перед домом блестела Кубань, изогнувшись на манер казачьей сабли. За Кубанью темной стеной вставал лес, а дальше поднимался Эльбрус в своей искрящейся горностаевой мантии. С той поры, как вдова Коломийцева, распродав мебель, уехала на жительство к сыну, дом на кубанском берегу опустел. Окна были закрыты ставнями с железными засовами, вода из отопительных батарей спущена, на парадных дверях пятачками краснели сургучные печати. Рогову не раз доводилось бывать в гостях у Коломийцева, и он хорошо знал расположение комнат: две наверху и три внизу. Прикидывая в уме, как лучше разместиться в пяти комнатах, Рогов пришел к решению: в самой большой — на втором этаже, с балкона которой хорошо видны Кубань и Эльбрус, устроить не кабинет, как это было у Коломийцева, а спальню, рядом же в комнате — кабинет. Внизу поселить сына и тещу.

«Все в жизни устроено удивительно разумно: кто-то уходит, покидает свое место,

а кто-то приходит и это пустующее место занимает, — размышлял Рогов. — И так во всем, к чему ни обратись. В доме жил Коломийцев, а теперь в нем будет жить Рогов. Так что, Евгений, хочешь или не хочешь, а придется тебе перебраться на новую квартиру. Отказаться, остаться в старой — нельзя. Могут неправильно понять и в районе и в крае. Да и кого поселить в этом доме? Не пустовать же ему! Но самое главное, друг Евгений, с этим не следует спешить. Не надо показывать, что такой переезд тебя радует, что ты о нем думаешь. Пусть все понимают так: Рогов и не хотел трогаться с места, а положение заставило — хочешь не хочешь, а надо переселяться, ничего не поделаешь. Скажу Самочерному, пусть коммунальники не спеша сделают нужный ремонт, приведут жилье в порядок, а тогда уже можно подумать и о переезде…»

Незаметно для себя Рогов оставил особняк на берегу Кубани и мысленно уже входил в просторный, с высокими и широкими окнами, кабинет Румянцева. В этом кабинете он был один раз, когда с Коломийцевым отчитывался на бюро крайкома. В кабинете светло и нет ничего лишнего. Два кресла, удивительно мягкий диван, обтянутый черной кожей, письменный стол и рядом столик с выводком телефонных аппаратов и стол для заседаний под зеленым, как луг после дождя, сукном. Из-за стола поднялся и пошел навстречу Румянцев. Обнял, как друга, широко улыбнулся.

«Рад, рад видеть тебя, Евгений Николаевич! Очень хорошо, что прибыл без опоздания. Да, да, есть к тебе важное, даже весьма важное дело».

«Иван Павлович, я весь в вашем распоряжении».

«Ответ деловой, решительный, и меня это радует. Но о деле поговорим позже. Посидим вот здесь, на диване. Попьем чайку, побеседуем…»

«Евгений Рогов умеет себя показать…» Вспомнив слова Марсовой, Рогов улыбнулся и подумал, что именно завтра, при встрече ему нужно произвести на Румянцева самое отрадное впечатление. Он начал обдумывать, что и как для этого надо сделать. Хорошо бы заранее знать вопросы, какие может задать ему Румянцев…

«Надо, Евгений, продумать возможные вопросы и в уме набросать правильные ответы».

И понеслись, полетели мысли одна важнее другой.

— Николаевская! — перебил его раздумье Ванцетти. — Теперь куда?

— Дорогу к дому Логутенкова небось знаешь?

— А кто ее не знает?

Ванцетти свернул с улицы, покрытой асфальтом, в узкий, вымощенный булыжником переулок.

Глава 5

Еще никто не помнит такого случая, когда кто-либо, будь то корреспондент или кинооператор, секретарь райкома или писатель, уезжал бы от Логутенкова без угощения. Поэтому, хорошо зная щедрость Ильи Васильевича, Рогов не удивился, увидев в доме хлебосольного хозяина уже накрытый стол. Тут были и отлично, в духовке, зажаренная курица, и порядочный кружок домашней, с чесноком и пахучим перцем, колбасы, еще шипевшей на раскаленной сковороде, и соленые, в глубокой миске, помидоры, красные и налитые, и свежие огурчики, переложенные пучками зеленого лука (февраль, а на столе свежие огурцы и зеленый лук!), и уже раскрытая и стоявшая, как сказал со смехом Логутенков, «наизготове» бутылка коньяка. Не удивило Рогова и то, что вместе с Логутенковым его встречали, скромно держась в сторонке, главный бухгалтер Никифор Андронович Нечипуренко и секретарь парткома Семен Афанасьевич Листопад. Не удивило потому, что Логутенков был давним и активным приверженцем коллективного руководства, по этой причине Нечипуренко и Листопад всегда находились рядом с ним, или, как он любил говорить в шутку, «на подхвате, чтобы любой вопрос можно было бы решить не в одиночку, а сообща, треугольником».

Нечипуренко был высок и тощ, костюм на нем висел, как на вешалке, а Листопад, напротив, был невысок, плечист. У него заметно отрос живот: казалось, что под пиджаком прятался либо подсвинок, либо хорошо откормленный индюк. Это обстоятельство всегда, особенно на людях, несколько смущало Листопада, человека в общем-то еще молодого. Стесняясь своей полноты, Листопад накрепко затягивался поясом, старался как можно лучше упрятать своего «подсвинка». Когда выходил на трибуну, выпрямлялся и, вдыхая полной грудью воздух, втягивал живот. Но ничто не помогало. Пиджак все равно с трудом застегивался лишь на одну пуговицу. Любивший поучать других и давать советы, Логутенков как-то сказал: