Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4

Бабаевский Семен Петрович

— Должны, обязаны, это верно, — подумав, сказал Щедров. — Но вот вопрос: все ли коммунисты Южного живут так, как жить они обязаны и как учит жить Ленин? Может быть, есть и такие, кто лишь прикрывается великим именем? Сказал: живи по Ленину, и все тут!

— А что еще? — строго спросил Калашник. — Не вдавайся, Антон, в теорию.

— Нужны, Тарас, не слова, а дела, — продолжал Щедров. — Как жить по Ленину и как жил Ленин? Вопрос не простой. Ведь самое прекрасное в жизни Ильича — это то, что он жил так, как жил, не потому только, что хотел, стремился жить именно так, а потому, что иначе жить он не мог. Вдумайся, Тарас: иначе он жить не мог! Значит, чтобы и нам жить так, как жил Ленин, надобно выработать в себе вот это ленинское неумение жить иначе. А это не так-то

просто. Тут возникает вопрос: Ленин и его учение — на века. Люди же меняются, одно поколение сменяет другое. Поэтому каждому новому поколению следует постоянно и глубоко изучать и учение и жизнь Ленина. Так что, Тарас, мало сказать: живи по Ленину…

— Что же, по-твоему, для коммуниста в жизни самое главное? — спросил Калашник, не давая покоя кончику своего уса. — Тебе-то известно — что?

— У Ленина есть слова: «Партийность во всем…» — Щедров некоторое время смотрел на Калашника грустными глазами. — Может, «партийность во всем» — это и есть как раз то, что нужно? Партийность во всем — это, как я ее понимаю, безукоризненная честность, умение каждого коммуниста, на каком бы посту он ни находился, строго, критически относиться к себе, к своим делам и поступкам. Есть же у нас, к сожалению, некоторые руководители, которые давно забыли, что такое критика и самокритика, на своих подчиненных смотрят сверху вниз, кичатся своим положением и считают себя непогрешимыми. Они полагают, что им все можно, им все дозволено. Иной в своем духовном развитии быстро идет вверх и, сам того не замечая, отделяется от людей. Люди же из уважения или из боязни не решаются его критиковать, и если сам руководитель относится к себе некритически, если он…

— Погоди, Антон! — перебил Калашник. — Критика, самокритика — это нам понятно. Но зачем вдаваться в теорию? Люди мы земные, дела у нас сугубо практические. Высокий урожай, хлеб и хлеб! Побольше хлеба — вот что для нас самое главное!

— Не отрицаю, хлеб нам нужен, — согласился Щедров. — Но известно ли тебе, Тарас, почему, по какой причине некоторые, в прошлом хорошие коммунисты становятся плохими?

— Опять теория?

— Нет, не теория. В партию вступает, как правило, человек честный, можно сказать, лучший из лучших. Прежде чем выдать ему партийный билет, его тщательно, со всех сторон проверяют, за него ручаются. Но вот партбилет у него в кармане. Проходит время, и иногда случается так: тот, кого проверяли и за кого ручались, изменился к худшему. И тогда встает вопрос: почему? Откуда пришли к нему, к примеру, зазнайство, высокомерие, желание урвать кусок пожирнее? Откуда пришла к нему такая пакость, как подхалимство, пьянство, бытовая распущенность?

— С этим злом мы боремся, — помрачнев, сказал Калашник. — Для этого и существует партконтроль.

— Одного партконтроля мало. Вот ты говоришь: высокий урожай, хлеб, хлеб. Да, я согласен, нам нужен хлеб и то, что до хлеба. Но борьба за высокий урожай пшеницы ведется и в любой капиталистической стране. У нас же, и ты это знаешь, рядом с процветающей социалистической экономикой должна процветать коммунистическая нравственность людей. Идейность, высокая коммунистическая нравственность — это и есть отличительная черта в характере советских людей. И снова возникает все тот же вопрос: как жить? Видеть счастье только в личном благополучии или жить какими-то иными моральными и этическими нормами? И вот тут, Тарас, на первом месте стоит достоинство коммуниста, то есть его высокая коммунистическая нравственность.

— Опять скажу: теория — вещь отличная. Нам же с тобой следует не вдаваться в теорию, в ее глубинные экскурсы, а надлежит заниматься делами практическими, то есть планами и их выполнением, — возразил Калашник, снова покрутив кончик уса. — Вот поедешь в Усть-Калитвинскую, окунешься с головой в повседневные районные будни и сразу позабудешь теорию.

— Хорошо, не желаешь — не будем вдаваться в теорию, — сказал Щедров. — Тогда давай поговорим об Усть-Калитвинском. Что ты о нем думаешь?

— Вот это уже вопрос иной, вопрос правильный, это уже не теория! — обрадовался Калашник. — Но чтобы дать на твой вопрос исчерпывающий ответ,

я обязан, пренебрегая скромностью, сказать несколько слов о себе. Когда меня сватали председателем крайисполкома, я долго не соглашался. Меня уговаривали, а я отказывался, ибо знал, что Южный тогда был отстающим краем по хлебу, по мясу, по молоку. Меня вызвали в Москву — помнишь, я забегал к тебе, — и я согласился. Подумал, подумал и сказал: берусь! Засучил рукава и взялся! Пришлось, Антон, попотеть и, как говорят спортсмены, выложить себя всего и решительно поправить дело. Трудно было? Да, чертовски трудно! Не знал ни дня, ни ночи, а своего добился, и теперь я спокоен! Вот перед нами печатное слово — достовернейший документ. — Он подошел к шкафу, взял «Правду», развернул ее. — Читай! «Победа Южного!» Это напечатано в декабре прошлого года. Тут прямо и ясно сказано, что в Южном было и что в нем есть. Я даже подчеркнул слова: было — есть, было — есть. Для наглядности. И только один Усть-Калитвинский, на нашу беду, все еще пребывает в отстающих. Но я обязан пояснить. В другом крае такой район сошел бы за средний, а в Южном, рядом с настоящими передовиками, он как бельмо в глазу.

«А любит Тарас прихвастнуть, сказать о себе лишнее, эдак порисоваться», — подумал Щедров.

— Вот я и хочу знать: почему же Усть-Калитвинский является бельмом в глазу?

— Почему? Трудное это место, Антон, вот что тебе надо знать, — ответил Калашник. — Разумеется, я не собираюсь тебя пугать трудностями, как в свое время не пугали и меня, но обязан по-дружески сказать: на этом крепком орешке Коломийцев кончил инфарктом. А теперь, Антон, все мы большую надежду возлагаем на тебя, как когда-то такая же надежда возлагалась на меня. И ты обязан сделать в районе то, что в крае сделал я…

Услышав звуки скрипки, которые донеслись из детской, Калашник замолчал. Склонил к плечу бритую голову, зажал в кулаке усы, слушал.

— Юрий музицирует, — сказал он мечтательно. — Вот и в роду Калашников будет музыкант. Послушай, какие звуки! Талант!

— Разумеется, я знаю, куда еду, — не слушая ни скрипку, ни восторгов Калашника, проговорил Щедров. — Но Усть-Калитвинский является для меня родным домом. А дома и стены помогают. Ведь так же?

— Может случиться, что и они не помогут. Тогда что?

— И все же, Тарас, ты не ответил на мой вопрос, в чем, по-твоему, причина отставания Усть-Калитвинского? — после некоторого молчания, не отвечая, спросил Щедров. — Есть же она, эта причина?

— Причина была и осталась одна: плохая, недружная работа колхозников, — уверенно, как о чем-то давно решенном, ответил Калашник. — В этом корень вопроса!

— А почему плохо и недружно работают колхозники?

— Видимо, потому, что во главе их стоят никудышные организаторы.

— Ну, а коммунисты района? Как они?

— Если рассуждать теоретически, то коммунист всегда должен быть впереди, — пробасил Калашник и прислушался: теперь по квартире плыли робкие, сбивчивые гаммы. — Моя Леночка музицирует! Очень способная девочка… Да, теоретически, это точно, коммунисты должны быть впереди. В жизни, к сожалению, не всегда так бывает.

— На этот счет у Ленина есть прекрасная мысль…

— Знаю, Антон, знаю, в трудах Владимира Ильича есть все, что нам нужно, — перебил Калашник, снова улыбнувшись в усы. — В его книгах хранятся мысли на все случаи жизни. Но вот в своей практической работе мы иной раз на важные жизненные вопросы не находим нужного ответа.

— Очевидно, это получается потому, что мы редко обращаемся к Ленину, к его трудам, что у нас не хватает теоретических знаний, — сказал Щедров.

— Чего-чего, а теоретиков, а проще сказать говорунов у нас больше, чем нужно, — смеясь ответил Калашник. — Созови совещание, и недостатка в ораторах никогда не будет. Но слова, как бы красиво они ни были высказаны с трибуны или изложены на бумаге, остаются словами. Нам же, Антон, нужны дела практические, реальные, обозначенные гектарами земли и центнерами зерна. Вот через несколько дней ты приступишь к этим практическим делам и сам во всем убедишься. Честно скажу, я рад, что ты оставил книги и встал к штурвалу Усть-Калитвинского.