Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
Спал Щедров мало и неспокойно. Поднялся, когда только-только начинало рассветать. Оделся и, боясь потревожить спавших Тараса и Нину, тихонько ушел из квартиры. А город уже просыпался. Прогремел еще пустой трамвай, выстроились в ряд тоже еще пустые троллейбусы, мчались автофургоны, от них веяло вкусным запахом горячего хлеба.
Перекусив в кафе, Щедров к девяти часам уже был в музее. Не задерживаясь, прошел в тот зал, где на высоком стенде в документах и фотографиях была представлена история гражданской войны на Северном Кавказе. Среди множества фотографий Щедров сразу увидел портрет отца. Он находился
«Низкий поклон тебе, батя! Как ты тут?»
«Все так же, сыну, изо дня в день гляжу на людей, а они на меня. Вот и на тебя смотрю с радостью».
«А чего ж так строго?»
«Это, сыну, не строгость, а решимость тех трудных годов осталась на моем лице… Значит, что, сыну? Возвращаешься в родную станицу?»
«Возвращаюсь, батя. Хочу приобщиться к живому делу».
«Поезжай, поезжай, подсоби устькалитвинцам встать на ноги».
«Смогу ли подсобить?»
«А ты поднатужься и смоги!»
Рядом с портретом Ивана Щедрова — портрет такого же молоденького белобрысого парня. Тоже перекрещен ремнями. Из-под надвинутой на брови кубанки рыжим петушиным хвостом выбился чуб. Под обоими портретами крупно: «Доблестные герои — кочубеевцы Иван Щедров и Антон Колыханов». Во втором застекленном ящике лежал еще один маузер, и на нем надпись: «Антону Силычу Колыханову за революционную доблесть — от Реввоенсовета Республики».
«Доброго здоровья, дядя Антон! И ты, как мой батя, все молодеешь?»
«А что ж тут удивительного? Теперь мы, тезка, такими и останемся навечно — молодыми да пригожими. А ты чего тут? Пришел батька проведать?»
«Снова еду на работу в Усть-Калитвинскую».
«Это хорошо, что мой крестник и тезка не забывает родную станицу. Я рад твоему приезду».
Подошел работник музея, молодой парень в темно-синей униформе, и спросил, не нужны ли пояснения.
— Мне бы хотелось знать, где сейчас Антон Силыч Колыханов? — спросил Щедров. — Раньше он жил в Вишняковской.
— И сейчас там живет, — ответил работник музея. — Беда с Колыхановым!
— А что такое? И почему беда?
— Никак не можем получить от него саблю. Его сослуживец Иван Щедров, давно, еще при жизни, сам принес свою саблю и маузер. А Колыханов — ни в какую! Огнестрельное оружие взяли с помощью милиции. Начальник Усть-Калитвинского отделения майор Мельчаков, спасибо, помог. А холодное оружие не можем взять.
— И что же Колыханов говорит?
— Одно и то же: жить без сабли, говорит, не могу. Чудак!
— Отчего же чудак? Никакой он не чудак, это вы напрасно.
— Да знаете ли вы Колыханова?
— Мало сказать, что я знаю Колыханова, — ответил Щедров. — Он был самым близким другом моего отца и в нашей семье считался своим. Он мой крестный отец, и имя мне дали в честь Антона Силыча. И мне обидно слышать это
— Может, тогда он был прекрасным.
— А что теперь?
— В общем-то и теперь он человек справедливый, а только живет со странностями.
— Как же он живет?
— Не я ему судья. Только то, что живет он не так, как живут все люди, это каждый видит, — заключил работник музея.
Глава 8
В среду, ровно в девять, как ему и было сказано, Рогов бережно прикрыл за собой массивную дверь и остановился. От дверей к столу вела ковровая дорожка, зеленая, как молодая трава-отава после дождя. Идти по этой траве Рогов не решался. Стоял и думал: реальная встреча с Румянцевым была совсем не такой, какой она рисовалась ему в мечтах. Румянцев не только не обрадовался и не пошел к нему навстречу, а, казалось, вовсе не замечал вошедшего Рогова. Он стоял за столом и разговаривал по телефону. Суровое, озабоченное лицо было недавно побрито, еще со следами пудры в морщинах. «Дел-то здесь побольше, нежели у нас в районе, Румянцеву некогда даже взглянуть на меня, — сочувственно думал Рогов. — И дела самые разные. И со мной надо поговорить и дать нужные советы, указания. Тоже, видно, нелегко живется…»
Сделав еще два шага, Рогов только теперь заметил сидевшего в кресле стриженого мужчину в свитере. Согнувшись, тот что-то писал, положив блокнот на колено, и писал быстро, не отрывая карандаш от бумаги. «Кто он? Может, тоже вызван из района?» А Румянцев ладонью придерживал падавшую на лоб седую прядь и то говорил, то слушал, улыбаясь или хмуря черные брови, и ни разу не взглянул на Рогова. Иногда он прижимал трубку щекой к плечу и, сутулясь, что-то записывал на листке календаря. Не отрываясь от телефона, он наконец, все так же занятый телефонным разговором, протянул ему руку и кивнул, показывая на второе кресло. Когда Рогов уселся в удобное, обтянутое черной кожей кресло, стриженый мужчина поднял на него задумчивые глаза и снова принялся что-то писать. А Рогов начал вспоминать те вопросы и ответы, которые приготовил еще в дороге.
— Значит, он уже был у тебя? — говорил Румянцев, все так же прижимая трубку к плечу и что-то записывая. — Говоришь, дотошный? Это хорошо! Высказал свои замечания и пожелания? И вы их приняли? Правильно сделали. Прошу тебя, Игнатий Савельевич, Усть-Калитвинскому удели максимум внимания. Не обижай ни техникой, ни запасными частями. Да, да, сделай обязательно!
Он положил трубку, прошелся по кабинету, стройный в своем светло-сером костюме. Спросил Рогова, как тот доехал, какая в Усть-Калитвинском погода. Поднявшись, Рогов четко, по-солдатски ответил, что дорога нехорошая, гололедица, ехать было скользко, но что приехал он без приключений.
— Значит, усть-калитвинские поля все еще голые? — спросил Румянцев.
— Лежат под гололедом.
— Плохи дела. — Румянцев подошел к столу. — Значит, и в этом году устькалитвинцы с урожаем не выйдут?
— Постараемся выйти! — ответил Рогов. — Мы, Иван Павлович, оптимисты. Все мобилизуем, поднажмем и с урожаем выйдем.
— Оптимисты — это похвально. А как подготовились к конференции?
— Все идет по плану.
— Хорошо, если по плану. Да ты садись, Евгений Николаевич.