Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
— Еще только собираюсь встать.
— Изберут, проголосуют, в районе тебя знают. Только вот что я советую тебе, как другу: женись! Мы с тобой почти ровесники, у меня уже сын школьник и музыкант, дочь скоро пойдет в школу, а ты все еще пребываешь в холостяках. Пора, Антон, давно пора… Вообще плохо, когда секретарь райкома не женат.
— Почему?
— Ну, во-первых, потому, что в неженатом мужчине есть что-то неполноценное. А во-вторых, честно говоря, не хотелось бы, чтобы возле секретаря райкома увивались бабенки. Это, как известно, к добру не ведет. Так что жениться тебе обязательно надо!
— Вот беда: не могу найти невесту, — смущенно
— Эх, Антон, Антон, не надо было тебе терять Зиночку! — наклоняясь к другу и понизив голос, сказал Калашник. — Ведь и ты ее любил, и она тебя любила, а вот пожениться вы почему-то не смогли.
— Зина — это прошлое, о нем нечего вспоминать. Что было, того уже не вернешь.
— Как-то я встретил Зиночку в Степновске. — Калашник прислушался к слабым звукам рояля, улыбнулся. — Все такая же миловидная. Только молчалива и грустна. Сама мне сказала, что не нашла счастья со своим директором. Все, говорит, у меня есть, а детишек нету и, как я догадался, любви тоже… Я хорошо знаю Петра Петровича Осянина. Милейший человек. А какой организатор! Его совхоз «Яблоневый цвет» — лучшее хозяйство не только в Усть-Калитвинском, а во всем крае. А какие у него сады. Так что Осянин — это теперь твоя опора. Побольше бы нам таких директоров!
— Хорошо ли ты знаешь Рогова? — спросил Щедров, не желая продолжать разговор о Зине. — Что он за человек?
— Да, Рогова я знаю. Что можно вкратце сказать о нем? Молод, моложе нас с тобой лет на семь. Хороший, я бы сказал, умелый организатор. Всегда стремится к большему. Иные видят в этом черты карьеризма, а я скажу: это неудовлетворенность достигнутым. Между нами: Рогов мечтал занять пост первого.
— Мне об этом известно.
— Мой тебе совет: не мешай Рогову, не натягивай вожжи, не надо.
— Зачем же предрешать? Само дело покажет.
— Южный — это пшеничница России! Не улыбайся, я не оговорился. Именно не житница, а пшеничница, ибо основное наше богатство — пшеница! Если в этом году мы возьмем высокий урожай, — а мы обязаны его взять, — то Южный, считай, на коне! Так что, возвращаясь к Рогову, следует сказать: он — твоя правая рука, и для вас обоих главное — хлеб. Иными словами: важнее всего не то, как жить, а то, как получить высокий урожай зерновых!
— Урожай-то выращивают люди, — заметил Щедров. — С ними-то как? И высокий урожай для нас — не самоцель.
— Не притворяйся, Антон, наивным, — сказал Калашник, осуждающе глядя на Щедрова: так смотрит уже не друг, а начальник. — О нашей работе, о ее конечных результатах судят не по количеству прочитанных лекций и не по тому, что мы проводили громкие читки и вечера вопросов и ответов, а по урожаю пшеницы и по отправленным на элеватор тоннам зерна… Это первое, о чем тебе следует постоянно помнить. Второе — о стиле руководства. И чем, если хочешь знать, была не вина, а беда твоего предшественника? В том, что рубил сплеча. Человек уже старый и жил старыми представлениями о роли руководителя, не понимал, что дело надлежит вести спокойно, я не боюсь этого слова — эластично!
— Что сие значит? Не понимаю.
— Вот ты ратовал за критику, — твердым, начальственным баском говорил Калашник. — А зачем она, критика? Не надо. Критика обижает, нервирует, создает конфликты, а в итоге что? Поток жалоб! А зачем они, жалобы? Не надо. Уезжая в Усть-Калитвинскую, ты обязан твердо помнить: жалоб быть не должно! Жалобы исключены! Отсюда задача: учить, советовать, но не требовать, рекомендовать, подсказывать, но не принимать
— Тарас, твои лозунги что-то мне не по душе, — чистосердечно признался Щедров. — От них попахивает эдаким новоявленным желанием угодить всем и вся, и нашим и вашим. Я так не смогу. И это твое… эластично.
— Книги, теория довлеют над тобой, — все тем же начальственным тоном отвечал Калашник. — Вот окунешься в жизнь по самую макушку, тогда все поймешь без моих пояснении. Поэтому давай, Антон, оставим теорию и обратимся к делам реальным. Весенне-посевная-то не за горами.
— В это время вошла Нина, неся подушку, простыню и одеяло.
— Друзья, а не пора ли спать? — сказала она. — Или все еще не наговорились?
— Да, спать, спать! — сказал Щедров, вставая. — Уже поздно.
Нина постлала Щедрову на раскладном диване. Пожелав гостю спокойной ночи, супруги Калашники ушли.
Две кровати с деревянными спинками стояли посреди большой комнаты. По бокам — низкие тумбочки, на них лампочки, пузатые, похожие на светящиеся изнутри мячи. Плотные, тяжелые гардины спадали до пола, так что казалось, будто в комнате не было окон. Нина разбирала постель, шелестя чистыми накрахмаленными простынями. Калашник через голову снял казачью рубашку, повесил ее на спинку стула и сказал:
— Удивляюсь, Нина! Не узнаю я Антона. Как он переменился! Пожил в Москве, начитался книг и стал заядлым теоретиком. Знаешь, что он собирается делать в Усть-Калитвинском? Критиковать и искать ответ на вопрос: как жить?
— Как жить? — Нина с улыбкой посмотрела на мужа. — Тасик, а вопрос-то непростой. Если вдуматься…
— Чего вдумываться? — перебил Калашник. — Дорогая Ниночка, мы знаем и как критиковать и как жить, не маленькие, а как добиться успеха — тут мы хромаем, и сильно. — Калашник помолчал, зажав в кулаке усы. — Коли Антон станет думать не о том, как ему поднять урожай и продуктивность животноводства, то я боюсь, Нина, Усть-Калитвинский так и не выберется из прорыва.
— Верь Антону, — сказала Нина, старательно напушивая подушку. — Ты же его знаешь. Помнишь, каким он был в комсомоле.
— То в комсомоле…
— Человек он серьезный, деловой, и если решил поехать в Усть-Калитвинскую, то не подведет.
— Румянцев тоже так считает. И я хотел, чтобы именно так было.
— Будет — уверенно ответила Нина — А то, что он сделался каким-то чересчур рассудительным и скучным, так это, скорее всего, от неустроенности личной жизни. С Зиной у него ничего не вышло. Может, по этой причине до сих пор и не женился. А без жены, известно, жить трудно.
Щедров лежал на мягкой, пахнущей чистым бельем постели и думал о тех новых, ему не известных переменах, которые он увидел в Калашнике, — нет, не в казачьем его одеянии, не в пышных усах и не в бритой голове. Эти странные перемены Щедров увидел в самом характере Калашника, в том, как и о чем он говорил. «Что с ним произошло? Почему он стал не таким, каким я его знал раньше? Неужели всему виной теперешнее его положение? — думал Щедров, потушив стоявший у изголовья торшер. — Со мной он говорил поучающим тоном, в голосе у него звучало что-то мне чужое, непонятное. Я не увидел между нами той, юношеской дружбы. А что увидел? Разногласие, непонимание. Тарас не понимает меня, а я не понимаю Тараса, вернее, не разделяю его взглядов. Советует жить потише, без тревог и волнений. Проповедник тишины и покоя. Эластичность! Придумал же словечко. Нет, друг мой Тарас, что-то ты не туда загибаешь…»