Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
Шрифт:
— А что же партбюро?
— Так и в нем произошли перемены. Секретарем у нас был тогда Нестеров, молодой, растущий. Его послали на учебу. Тут-то Черноусов и заприметил ветеринара Ефименко. Поехал к Коломийцеву, расхвалил Ефименко, сказал, что лучшего секретаря партбюро и желать не надо. После этого в «Кавказе» воцарилось неписаное правило: ни правление, ни партбюро ничего без Черноусова не решало. Между Черноусовым и Ефименко установились отношения мало сказать приятельские.
— Неужели не нашлось смелых коммунистов?
— Как не нашлось! Находились. Иной раз споры у нас
— И вы сложили руки?
— Нет, рук не сложили, да только опять у нас ничего не вышло. Написали мы в крайком. Но оттуда наша жалоба была переслана Коломийцеву.
— И что же?
Емельянов тяжело вздохнул, откинулся на спинку дивана и не ответил.
— Не хочется вспоминать, — сказал он с тоской в голосе. — Коломийцева уже нет, а Черноусов и Ефименко, как видите, все еще пребывают на своих постах.
— Хорошо бы на собрании поговорить вот так же откровенно, как сейчас мы с вами.
— Антон Иванович, все будет зависеть от вашего запева, — сказал Емельянов. — Понравится запев — заговорят, не понравится — промолчат. Многие нынче живут по принципу: моя хата с краю… Утратилась активность.
— Что нужно, чтобы ее вернуть?
— Во-первых, ответственность. Это главное. Ее, ответственность, следует спрашивать с каждого. Во-вторых, надо разлучить Черноусова и Ефименко. Рядом с Черноусовым должен стоять не Ефименко. — Емельянов спохватился. — А мы засиделись! Пора, пора, Антон Иванович, на отдых! Вот ваша комната, прошу.
Поздно ночью, оставшись один, Щедров спать не лег. Уселся к столу, раскрыл свою тетрадь и задумался. Смотрел на стоявший за окном фонарный столб, на косо падавшие блики света и думал о Емельянове. Даже слышал голос: «Все будет зависеть от вашего запева. Понравится запев — заговорят, не понравится — промолчат…»
Ветер толкнул ставню, и она глухо ударилась о стену. На столбе закачался фонарь. Где-то совсем близко, будто за окном, вразлад заголосили петухи. «Значит, дело в моем запеве, — думал Щедров, глядя на качающиеся за окном тени. — Каким он должен быть? Спокойным. А что, если подведут нервы? Буду говорить о том, о чем обязан сказать. И так, как умею. А что, если начать не с елютинского «Кавказа», а с вишняковского «Эльбруса»? Сперва сошлюсь на положительный пример, а потом…»
Он раскрыл тетрадь и начал просматривать записи, сделанные во время поездки. «Старо-Каланчевская, — читал он. — Хата Лукьянова Дмитрия Степановича. Неполученные деньги. Пассивность. Почему? Выяснить и принять меры». Эта краткая, одному ему понятная запись вмиг вернула Щедрова в Старо-Каланчевскую. Вот он вышел из машины и сказал Крахмалеву, что хочет побывать в каком-либо доме, просто так, чтобы посмотреть, как живут колхозники в «Октябре».
«Как живут? — с улыбкой переспросил Крахмалев. — По-разному, без уравниловки: одни побогаче, другие победнее. Антон Иванович, вам как? Подобрать дом побогаче?»
«Войдем вот в
«Кажись, Лукьянов. Точно, он самый. Только Лукьянов нетипичный».
«Почему же нетипичный?»
«И сам он и его супруга — рядовые, сказать, не животноводы, не механизаторы».
«Где и кем они работают?»
«В огородной. Он на поливе, очищает водостоки от ила, а она выращивает овощи».
«Хорошо работают?»
«Ничего, бригадир не жалуется».
Их встретили хозяева — Дмитрий Степанович и его жена Варвара Семеновна. Провели в хату. Две комнаты, обе чистенькие. В первой, с печью и плитой, стояла кадка с водой, вдоль стены вытянулась лавка, широкая, из толстой, хорошо оструганной доски, и круглый стол. Во второй комнате — железная кровать, покрытая стеганым одеялом, две табуретки, диван с раздавленным сиденьем и потертой спинкой.
Лукьянов, мужчина жилистый, высокий, лет под шестьдесят, и его рослая, с натруженными руками жена, видимо, были не рады нежданным гостям и смотрели на них непонимающими, чего-то ждущими глазами. Понимая смущение хозяев, Крахмалев сказал, что и он, как председатель, и новый секретарь райкома зашли, чтобы познакомиться и побеседовать. После этого хозяева заулыбались и несколько повеселели. Варвара Семеновна вытерла тряпкой деревянную чистую лавку и пригласила сесть.
«Дмитрий Степанович, а дети у вас есть?» — спросил Щедров, не зная, с чего и как начать разговор.
«Два сына. Один, старший, служит на военном корабле, а младший в прошлом году поступил в институт».
«Так что считайте, что дети были, да теперь нету — улетели, — добавила Варвара Семеновна. — Остались мы с Дмитрием одни, как птицы в опустевшем гнезде».
«Небогато живете, товарищ Лукьянов. Что же это вы так? — Щедров сел на лавку. — В чем, собственно, причина?»
Лукьянов молчал, поглядывая то на Щедрова, то на Крахмалева, не зная, отвечать или не отвечать. За него поспешила ответить Варвара Семеновна.
«В том она, наша причина, что моего муженька каждый год призывают к сознательности! — смело сказала она. — А Дмитрий сильно любит быть сознательным да примерным. Через ту его сознательность и заработанные деньги нам не выплачивают. Думали хоть в этом году кое-что купить и в хату и на себя, а нам говорят: Лукьяновы, будьте сознательными, еще потерпите! Вот мы и терпим. Кто несознательный, нетерпеливый, тот и дом себе построил, и «Москвича» купил, и мебелью обзавелся. А Лукьяновы чересчур сознательные…»
«Помолчи, Варя, — сказал Лукьянов. — Ежели надо подсобить колхозу, то почему же не подсобить? Мы же своему колхозу не чужие. В жизни и не такое бывало, да вытерпели, и ничего, живем…»
«Прошу не извращать факты и не вводить в заблуждение! — решительно, как на собрании, заявил Крахмалев, прохаживаясь по комнате. — Вношу ясность! Дело, Антон Иванович, не в том, что кто-то кого-то призывает к сознательности и к терпению, а в том, что в банке нету наличных купюр, и по этой причине мы действительно вынуждены задерживать выплату денег некоторым колхозникам. Из-за отсутствия наличных купюр у нас образовалась задолженность еще с прошлых лет».