Семен Дежнев — первопроходец
Шрифт:
— Ты-то как живёшь, Степанидушка? — спросил Дежнёв, чтобы уйти от тяжёлого разговора.
— Видишь, старею, — отвечала Степанида. — Мужа три года назад похоронила. Сынка нам Бог не дал. Одни дочери, трое. Спрос на русских невест, сам знаешь, у нас велик. Все замуж повыходили ещё в молодые годы. У старшей муж пятидесятник, немолод уже, мужик положительный. Двое других за торговыми людьми.
Дежнёв не удержался, чтобы не перебить Степаниду и не спросить:
— Не знаешь, отчего Настасьюшка померла?
— Знаю, конечно. Чахотка её съела. Всё кровью харкала, сохла, да и ушла из жизни тихо, незаметно. Думаю, ещё тоска по тебе ускорила её конец.
— Говорят, на посаде брат её, седельник, поселился.
— Это ты о Вавиле?
— Хотел бы с ним свидеться, порасспросить о родных. Я ведь дружил с ними.
— Тут рядом живёт Вавила, через три дома. Совсем русский образ жизни принял. Избу срубил на русский манер. Он наш прихожанин.
— А много таких крещёных саха в вашем приходе?
— Пока немного. Ежели считать только взрослых мужиков, то восемь человек. Вавила — седельник искусный, Гриша Кузнец и коновал, Павлушка гончар, есть и по торговой части...
— Дочери не помогают?
— Больше на себя надеюсь. Бывает, конечно, особенно вторая, Гликерия, та, что за приказчиком богатого купца, приходят с гостинцами. Глика недавно отрез хорошего полотна на платье подарила.
— Пойду-ка я, отыщу Вавилу.
— А зачем тебе искать? Провожу к его дому. Трудно разве?
Дом якута Вавилы оказался совсем недалеко от церкви. Построен он был в русской манере добротно, выделяясь среди соседних невзрачных жилищ. Стоял дом на высокой подклети и был с крыльцом-гульбищем. Окна, затянутые пузырём, заменявшими стекло, обрамляли резные наличники. Поэтому Вавилов дом совсем не походил на традиционные жилища якутов, балаганы. К избе примыкали хлевы, амбары.
Дежнёв поднялся по ступеням лестницы и постучал в дверь дома. Открыл ему сам Вавила.
— Помнишь меня? — приветствовал его Дежнёв.
— Нет, что-то не припомню.
— Постарайся припомнить. Семейка я, твоей сестрицы муженёк.
— Ох, сестрицын муж! Заходи, заходи в дом. Аба уже не верила в твоё возвращение. Так вот в тоске и зачахла.
— Давай, Вавила, на язык саха перейдём, твой родной. Я ведь в своё время свободно по-вашему мог балакать.
— Коли тебе угодно...
Но Дежнёв, не общаясь с якутами много лет, стал спотыкаться, забывать нужные слова, чувствовал скованность и неуверенность.
— Отвык, видать, от вашей речи. Не получается, — с горечью сказал он уже по-русски.
— Давай, свояк. Я ведь давно живу среди русских, православную веру принял. Жену и всех детей окрестил. Жена у меня теперь Анна, сыновья Пётр, Герасим...
Говорил Вавила по-русски бегло, почти без запинок. Только выдавал его нерусское происхождение заметный акцент, да иногда он путал согласования, ошибался в окончаниях слов. Всё же разговор пошёл легче. Вавила поведал Дежнёву историю, касающуюся Абакаяды-Анастасии.
В летние месяцы она садилась в лодку-долблёнку и приплывала с сыном в якутское селение погостить у родителей. Скотину, корову, поросёнка и птиц оставляла на попечение брата и его жены Анны, перебравшихся к тому времени в Якутск.
Проезжал тем временем через селение сын шамана с Алдана, человек уже не первой молодости. Звали его Чиргун. Надеялся он, по примеру отца своего, со временем стать шаманом рода, учился отцовской науке шаманить, перенимал его опыт. Он уже усвоил практику камлания, знал всякие заговоры, обращения к земле и добрым духам. Как-то в якутском селении на Лене Чиргун высмотрел Абакаяду и не то чтобы пленился ею, а, оглядев её стройную, ладную фигуру, подумал — справная девка, детей нарожает. И пошёл, не раздумывая, к Николаю, старосте селения и отцу Абакаяды.
— Мне понравилась твоя дочь, — сказал Чиргун без долгих предисловий. — Отдай мне её, получишь хороший калым.
— Власть моя над дочерью давно окончилась, Чиргун, — спокойно сказал Николай. — У неё уже есть муж.
— Где её муж? Скитается где-то или пропал. Сказывали мне люди — многие годы о нём ни слуху ни духу.
— Она приняла русскую веру и молится русским богам.
— Жена будет молиться тем богам, каким молится муж. Не отдашь Абакаяду по-хорошему, умыкну. Так и знай. Я человек решительный и упрямый.
— Не дело затеял, Чиргун. Поссорить нас с русскими хочешь? Зачем это?
Николай предупредил дочь, чтобы та была настороже, дверь незнакомым людям на стук не открывала. Чиргун свою угрозу не выполнил, должно быть, не хватило смелости. А Анастасия вскоре после этого серьёзно заболела и тихо угасла. Любим к тому времени был совсем ещё мальчиком. Его взял на воспитание дядя Вавила, брат покойной матери. Любим быстро возмужал, вытянулся, раздался в плечах. Став восемнадцатилетним парнем, сам напросился, чтоб поверстали его в казаки.
Семён Иванович заказал поминальный молебен по Анастасии, сходил в сопровождении доброй Степаниды на кладбище, на могилу жены. Искренно прослезился, хотя и был человеком сдержанным, скупым на слёзы. Над могилой возвышался восьмиконечный крест из лиственничного дерева. Всё свидетельствовало о том, что захоронение посещаемо.
— Крест Любимушка своими руками сработал и поставил, — пояснила Степанида.
— Это хорошо. Значит, чтит матушку, — отозвался Дежнёв.
— Золотые руки у Любимушки. Великий умелец резать по дереву.