Семейная жизнь весом в 158 фунтов

Ирвинг Джон Уинслоу

– Папа поменялся, – без заминки ответила Эдит.

– А на что? – спросила Дорабелла, после чего, помню, наступила тишина.

Фьордилиджи и Дорабелла – дети Уинтеров, конечно. Своих собственных детей в тот период я вообще вспоминаю с трудом.

– На что он поменялся? – снова спросила Дорабелла.

Я забыл детей, но я помню ту тишину.

6. Кто сверху? Кто снизу?

Однажды, когда мы все были вместе, я посмотрел на своих мальчиков и провозгласил:

– Посмотрите только на

Джека (мой старший, худенький и гибкий, с личиком более хорошеньким, чем у Эдит). Посмотрите на его спину; видите этот грациозный изгиб? Он выглядит как лучник на гравюре эпохи Возрождения; он гнется так же, как его лук. Джек – тонкая натура. Он любит музыку. Надеюсь, он станет художником.

А Северин ответил:

– Если он разовьет мышцы плечевого пояса, он может стать борцом в весе 142 фунта.

Северину нравился Барт, мой младший. Он был коренастый, унаследовал от Утч широкие скулы и небольшой рост. Между прочим, если бы наше знакомство с Уинтерами состоялось раньше, я мог заподозрить Северина в отцовстве, потому что телосложение мальчика скорее напоминало его, чем мое.

Что же касается врожденной нечувствительности Барта к боли – он был словно защищен панцирем, непробиваемым, как у черепахи, – то я мог только догадываться об ее происхождении. «Это от Утч, конечно, – говорил Северин. – Она нечувствительна к боли, как ленточный червь».

Как он мог знать? Что он хотел сказать этим? Джек был старше, однако в воду входил всегда последним; он был крупнее, но при потасовке Барт вцеплялся в него зубами и не отпускал. Когда Барт ломился в дверь, то делал это так, будто дверь сама должна была распахнуться перед ним. Я содрогался, глядя, как двигается этот ребенок: возможность столкновения, казалось, бежит впереди него. Аккуратный, грациозный Джек был любопытен, внимателен и скромен. Он медленно просыпался. Как-то он сказал мне:

– С тобой бывает так, что грустно и хочется плакать, даже если ничего плохого и не случилось?

Да, конечно, это мой сын; я хорошо знал его. Он мог час чистить зубы, так как в ванной висело зеркало и он вглядывался в свое отражение, словно надеялся разгадать смысл существования.

А Барт выглядел этаким неотесанным крестьянским пареньком из садов Айхбюхля, с крепкими щиколотками и запястьями и с неискоренимой жизнерадостностью. Не успев проснуться, он уже требовал завтрака.

Когда мы брали детей в город, Джек смотрел вверх, разглядывая силуэты крыш, высматривая девушек в окошках и духов в небе. Барт глядел под ноги, в лужи, искал, не упало ли что-нибудь туда.

Девочки Северина наряжались для Джека, писали ему любовные записки и говорили: «Сядь, Джек, и давай сыграем во „Что угодно для души“». С Бартом они боролись, играли и возились как со щенком. Дорабелла сказала Эдит, что выйдет замуж за Джека. Фьордилиджи засмеялась и заявила, что тогда она станет его любовницей.

– Любовницей? – удивилась Эдит. – Ты даже не знаешь, что это такое.

– Знаю, – сказала Фьордилиджи. – Любовница получает подарки.

Северин сказал:

– Барт – наш человек Он станет отличным поваром и будет есть много-много.

– Он похож на книжный шкаф, – сказал я, – но на писателя не похож.

– У него будет весовая категория, по крайней мере, 177 фунтов, – сказал Северин. – Посмотрите на грудную клетку этого ребенка!

– У него чудесный характер, – сказала Утч. Такого мальчика, как Барт, могли любить только мать и борец.

– А вот Джек, – сказала Эдит, – станет погубителем женщин. Он будет для них настоящая чума.

Я надеялся, что он вырастет хорошим сыном и покажет мне некоторых из них. У него ресницы были длиннее, чем у Эдит и Утч, вместе взятых.

– Почему вы дали детям такие американские имена? – спросила Эдит Утч.

– Они проще, – сказала она, – и мальчикам нравятся. Какой американский ребенок захотел бы называться Гельмутом или Флорианом?

– А мне нравятся итальянские имена, – сказала Эдит. – После того как я назвала старшую девочку Фьордилиджи, мне пришлось вторую назвать Дорабеллой.

– Если бы родился мальчик, мы бы назвали его – Данте, – сказал Северин. – Но я рад, что у нас девочки.

Мальчишки – ужасные эгоисты.

Он все пытался научить девочек читать.

«Вы должны быть умными, – говорил он им, – и вы должны быть добрыми. Потому что, если вы добры и глупы, люди станут вас обижать».

– Мне нравится все итальянское, – сказала Эдит.

– Ты никогда не была в Италии, – напомнил ей Северин, а нам пояснил: – Больше всего на свете Эдит привлекают незнакомые вещи.

– Неправда! – сказала Эдит. – Разве знакомые вещи я выбрасываю на помойку?

– Поживем – увидим, – сказал Северин.

Конечно же, он глядел в мою сторону, но я не сводил глаз с Джека и Барта. Меня поражало, как два человека, одинаково мною любимые, могут быть такими разными.

– В этом нет ничего удивительного, – сказала Эдит.

– Есть, – не согласилась Утч. – Кого-то одного всегда любишь больше.

– Ну вот, опять, – сказал Северин, – снова застряли на чувствах.

Да, он мог быть забавным. Но за чей счет?

«Он вовсе не жесток, – как-то сказала Эдит, рассердившись. – Надо просто прекратить попытки понять его. Я так и сделала, и теперь он мне нравится гораздо больше. Терпеть не могу мужчин, считающих, что они должны все понимать».

По ее словам, она жалела, что мы с Северином никогда не сможем стать друзьями.

Теперь изменился и стиль ее письма. Неудачно, показалось мне, но она возражала с невозмутимым спокойствием. Поначалу она откликалась на мою критику, теперь же проявляла полнейшую независимость. Я чувствовал, что здесь поработал Северин – сказывались его тяжеловесное теоретизирование, его уничижительные комментарии по поводу так называемых исторических романов!

Я часто слышал, как Северин говорил своим борцам: «Если вы не можете подняться с пятой точки, вы не сможете победить». Но речь не об этом.