Семейное счастье. Любимая улица

Вигдорова Фрида Абрамовна

Она берет в руки Лешин экзаменационный листок и говорит:

— А ведь вы неважно отвечали…

— Пожалуй, — говорит Леша, к своему удивлению ничуть не обидевшись.

— Ну-ка, что у вас там за письменную? Четыре? Так тому и быть!

Взяв экзаменационный листок, Леша встал и уже пошел было к выходу, но вернулся.

— Вы до войны тоже здесь преподавали? — спросил он.

— Да, — ответила она.

— А вы не помните такого слушателя… Андрея Москвина?

Ее лицо стало очень серьезным.

— Это мальчик, который погиб в Испании? Помню. Очень помню.

— Это мой

брат, — сказал Леша и ушел, не дождавшись ответа.

Мальчик… Она сказала "мальчик". Ну конечно, Андрею было двадцать четыре, когда он уехал в Испанию. Это только Леше он казался большим и взрослым. А он был моложе, чем Леша сейчас… Он был еще мальчиком, и он не вернулся…

Как хорошо, что академия недалеко от Тимирязевки, от Саши, Мити, девчонок. Леша любит бывать там — и подолгу сидеть, и забегать на минутку после занятий. У них стало хорошо. Совсем не так, как в Ташкенте. Нет тягостного молчания, легко и открыто, что ли. Завели мальчишку Женю. Он от них не уходит, занятный такой пацан. Леше кажется, что этот Женя похож на него, на Лешу, в детстве: озорной, но без злобы. Любознательный, горячий и к Поливановым прилепился накрепко. Лешу принял с тихим восторгом, еще бы: у летного состава все золотое, можно ослепнуть, глядя. Лешу во дворе у Поливановых знают все мальчишки и, когда он приходит, бегут навстречу.

"Молодой ты, а ребятишек любишь, чудно", — сказала как-то Анисья Матвеевна. Сказала в точности, как Гессе. А что же в этом чудного? Они для него не просто ребятишки, а люди, одни ему по душе, других он не любит. Вот Алика, сына Нины Георгиевны, он не любит. Плакса, и взгляд неверный, и труслив. Однажды он кричал во дворе одной девочке: "татарская морда, татарская морда!" — увидел Лешу и сразу кинулся бежать, понял, что сейчас схлопочет! А другие ребята Леше очень нравятся. Занятный народ. Один — крепыш лет двенадцати, смуглый, сероглазый. Мальчик как мальчик, не отличишь от других. Между тем в его биографии есть довольно незаурядное событие: его вернули из бегов — хотел добраться до Кореи, воевать. А другой пацан, Валера, живет над Поливановыми. Он, говорят, и учится примерно, и в школе ведет себя хорошо. Но дома и по дворе неистощим на всякие козни, и при этом к нему не придерешься. Однажды он долго барабанил в дверь полинановской квартиры, а когда рассерженный Леша, выглянув, спросил, что ему надо, ответил безмятежно:

— А у вас тут написано, чтоб стучать, вот я и стучу. Сами же просят, а потом ругаются.

И верно — на дверях было написано: "Звонок не работает. Просьба стучать".

Еще над Поливановыми живет Степа Лубенцов — забияка, враль.

Есть еще широкоплечий хмурый парнишка по прозванию Мустафа. Взрослые Мустафу не любят, а Женя с Анютой готовы за него в огонь и воду. Вся эта ребятня сидит на лестничной площадке и подолгу о чем-то разговаривает.

— О чем они? — сказала Саша однажды.

— Уж наверно не о безударных гласных, — ответил Митя.

Митя… Он скажет!

— Митя, — говорит Леша, — есть у вас в редакции хорошенькие девушки?

— Как не быть!

— Познакомь.

— Помоложе? Постарше? — деловито спрашивает Митя. — Блондинки? Шатенки?

— Твое дело познакомить, а уж я сам разберусь. Впрочем, я на тебя полагаюсь. А то все мамины девушки какие-то чокнутые. Одна всерьез стала мне объяснять, что есть войны справедливые и несправедливые. Другая ни о чем, кроме тряпок, не говорит. Третья…

— Что, — спрашивает Саша, — выборная кампания продолжается?

— Я не выбираю, а ищу. Это разные вещи.

— Больно деловито ищешь. Неплохо бы для начала влюбиться. Тебе не кажется?

Ну, кажется. Но, видно, это не делается по заказу. Леша был у Мити в редакции на октябрьском вечере, танцевал со всеми девушками, все они были милые, но ни у одной из них он не спросил номер телефона. Он водил в кино дочку Марии Ивановны и был в театре с дочкой Голубковых Настей, которую про себя называл "не в красоте счастье". Но оказалось, что ему гораздо интереснее пойти в кино с Катей. Да, с племянницей Катей. Она подросла, и с ней было о чем поговорить.

— Леша, — сказала она вчера, — вот смотри, как сказано в книжке: "Не верь тому, что говорят тебе твои глаза, спроси свое сердце, оно скажет правду". Что глаза говорят — я понимаю, а вот что сердце говорит — не понимаю. Я его спрашиваю, спрашиваю, а оно молчит. Объясни мне, как оно разговаривает.

Гм… Ну, как бы тебе сказать…

Может, оно покалывает?

Вот, вот, — обрадовался Леша, — именно покалывает.

— И что же это значит, если покалывает?

Вот то-то оно и значит… А у Леши сердце не покалывало — ни тогда, когда он сидел в кино с дочкой Марии Ивановны, с той самой дочкой, которая училась в консерватории и сама себе все шила, ни когда шел в театр с Настей — не в красоте счастье… Иногда он с удивлением замечал, что ему нравятся решительно все женщины — и молодые и постарше, и красивые и некрасивые, и черноглазые, и сероглазые. Нравятся — да. Но и только.

— Опять Никольский своего парня лупит, — сказала Анисья Матвеевна, приоткрывая дверь на лестничную площадку. — Ну, чего уставились? Раз лупит, значит, за дело.

Анюта и Женя стояли молча. Застыв, они слушали, как Никольский отец кричал:

— Ты у меня будешь знать, ты у меня узнаешь, как воровать, дрянь ты этакая!

— Подумать только, — сказала Анисья Матвеевна, затворяя дверь. — Ворует! Да разве ему дома в чем отказывали? И в кино, и на каток, и мороженое — ни в чем отказу не было. Разбаловали! То из дому убежал, то в карман полез. Пошли вон с кухни! — крикнула Анисья Матвеевна, но дети не шевельнулись. Они стояли, глядя на дверь, словно стараясь увидеть, что творилось там, за другой дверью, на соседней кухне, где пороли Валю Никольского. Валя молчал. Слышен был только голос старшего Никольского и плач Валиной мамы:

— Гена, ты его искалечишь! Перестань, прошу тебя! Через несколько дней состоялась порка в верхней квартире, в семье Лубенцовых, там порол не отец, а дедушка и не на кухне, а в комнате. Судя по всему, он бегал за внуком вокруг стола, спотыкался о стулья, ронял их, потому что с потолка у Поливановых посыпалась штукатурка. Потом шумна секунду стих, и тут же сменился ужасным криком Степы Лубенцова: он был не так стоек, как Валя Никольский, и кричал изо всех сил.

— Ой-ой-ой! — слышалось сверху. — Ой-ой-ой!