Семейное счастье. Любимая улица
Шрифт:
— А я все равно не взял бы, — говорит Женя, — ни на сборе, ни в одиночку.
Наши дети лучше, честнее нас.
— Мама, ты помнишь мою первую учительницу Зинаиду Петровну? — спрашивает Аня (как не помнить!). — Ну вот, ты меня перевела в другую школу, и я стала учиться у хорошей учительницы. А остальные девочки?"
— Вот что, друг мой, — сказала Марина Алексеевна запальчиво, — у вас кет самого главного: уверенности в себе. Человек всегда должен понимать, чего
— Впервые в жизни меня укоряют в недостатке самоуверенности, — ответил Поливанов насмешливо. — Когда я был на своем месте…
— Я сейчас не о самоуверенности говорю, а о самостоятельности мышления. Вас никто по-настоящему не видит. И вы себя не видите и не понимаете. И то и дело называете себя фотокорреспондентом. И другим это хотите внушить. А это чушь, понимаете, чушь!
— Кто же я, по-вашему? — с любопытством спросил Поливанов.
— Вы — чистой воды очеркист. Но это еще не все. Вы можете написать прекрасный сценарий, я в этом убеждена: у вас очень точный и хороший диалог.
— Диалог — это еще не все…
— Ну, разумеется, не все. А знаете, когда я вдруг отчетливо поняла, что вы очеркист? Когда сравнила вашу корреспонденцию о сормовском заводе и кемеровскую корреспонденцию Локтева. Вы оба написали совершенно на одну и ту же тему, но у него — сухая статья, а у вас — художественный очерк. У вас люди, события, судьбы и свое "я". Я говорила вам об этом давным-давно, еще после Подгорска. Не безликое газетное "мы", а очень личное "я". А это важно. Тем более что думаете вы нестандартно и видите свежо.
Комната, где они сидели, была просторная, светлая, с легкими занавесками на окнах. Низкий диван, низкий круглый столик, два кресла да книжные полки — вот и вся мебель. Абажур самодельный, бумажный, разрисованный чьей-то легкой, небрежной кистью: кленовые листья вперемежку с темными силуэтами летящих птиц. Теплый свет сочился сквозь толстую пергаментную бумагу, и красные листья и темные птицы казались прозрачными.
"Зачем она говорит все это? — сказал себе Поливанов. — Думаю я стандартно и вижу не свежо. И мой очерк ничуть не лучше локтевского. Уж я-то знаю!"
— Да, видите вы свежо и нестандартно. Чего же вам недостает? Смелости! Только смелости!
— Марина Алексеевна, кто вам сделал этот абажур? — спросил Поливанов.
— Сама. Зачем вы переводите разговор? Я ведь очень хорошо понимаю; вам важно услышать то, что я говорю. Именно эти слова нужны вам, чтоб на них опереться.
— Ну, полно, я и сам о себе все знаю.
— Ах, вы хотите еще, вам мало? Извольте: вы — человек талантливый, но еще себя не до конца выразивший и…
Поливанов засмеялся и подошел к окну. На дворе под липой стоял большой стол, и молодые парни, с азартом ударяя костяшками, играли в "козла".
— Сел! Ого-го! Сел! — доносилось со двора. А из глубины комнаты слышался спокойный и немного насмешливый голос:
— Самое легкое из того, что мы можем, — это отойти, отказаться, устраниться… Вы меня слышите, Дмитрий Александрович? Не хотите ли рюмку коньяку?
— Нет. А впрочем, пожалуй.
Своей легкой и твердой походкой она вышла из комнаты и вернулась с маленьким подносом, на котором лежали бутерброды и стояла бутылка коньяка.
— Ну что ж, за вашу удачу, за вашу уверенность! Это — единственное, чего вам недостает. Да, все забываю вам сказать: у вас прелестная жена.
Поливанов вскинул глаза.
— А почему вы заговорили о Саше?
— Ее зовут Саша? Я вспомнила о ней потому, что думала о вас. Вы счастливый человек. У вас все есть: славная жена, милые дети. Старшая похожа на вас, а младшая, пожалуй, меньше.
— Она в нашу армянскую родню, в деда, — сам удивившись "нашей армянской родне", ответил Поливанов и сдвинул брови.
— Вы не познакомили меня с женой. Но я запомнила ее на новогодней елке. Она была с обеими девочками. Кто она по специальности? Кажется, медсестра? Почему бы вам не подумать о том, чтоб она кончила вуз? Вот встаньте на ноги, и это окажется легко, она сможет учиться.
— Что вы имеете в виду, когда говорите "встать на ноги"?
— Встать на ноги или, точнее, проявить себя до конца — это ваш долг не только перед самим собой, но и перед своими близкими.
Она говорила твердо и уверенно, глядя ему в глаза. И он ответил:
— Вы правы. Я не много сумел ей дать. Заботу. Тревоги. А радости — маловато. Только — прошу прощенья — я не хочу об этом говорить.
— Выпьем, Дмитрий Александрович, — сказала она, — и давайте работать.
— Да, я отнял у вас много времени. Но я принес готовый план полосы, взгляните…
Он раскрыл блокнот, перелистал его. Она деловито села рядом, и он разложил перед ней листки, исписанные крупным четким почерком.
— Знаете, какой я придумал заголовок? Вы сейчас меня снова похвалите…
Она засмеялась и сказала:
— Валяйте, люблю хлесткие заголовки.
Они склонились над столом, перебивая друг друга, захваченные общей работой.
— У вас почерк лучше, писать будете вы, — сказала она. Время шло. Во втором часу ночи он вдруг опомнился и взглянул на часы.
— Ох, простите! Где у вас тут телефон? — сказал он с тревогой. Взял трубку, набрал номер и сказал виновато:
— Сашенька? Не беспокойся, я сейчас выхожу. Нет, нет, не встречай, я не из редакции. Я от Марины Алексеевны, это на другом конце города. Что? Леша приехал? Чудесно! Иду!