Семейное счастье. Любимая улица
Шрифт:
— За Лаврецкого.
— Перестань! Он нисколько не похож на меня.
— Но он очень симпатичный и добрый. Мы гуляли бы с ним по лесам и долам, любовались бы природой, а вечером я играла бы ему на клавесине. Прекрасная была бы жизнь!
— Готово! — кричит Женя. — Слушайте! Он встает и, как дирижер, взмахивает рукой.
— "И вот мне исполнилось двадцать восемь лет, — читает он дрогнувшим голосом. — А я уже окончил Академию Жуковского и стал испытывать реактивные самолеты. И вот я лечу на самолете. — Женин голос крепнет. — Мой путь проложен через пролив. И как раз на этом проливе у меня отказали рулевые управления, а без управления самолет как птица без крыльев.
— Прекрасное сочинение! — сказала Саша. — Завтра отдашь его учительнице, а про то она забудет.
— Как же, забудет! А правда, это — хорошее? Вы бы что поставили?
— "Пять"!
— "Пять"?! У меня сроду пять за сочинение не было. Честное слово, поставили бы "пять"?
— Честное слово!
— Вот поэтому-то Александра Константиновна и не учительница, — сказал Митя. — Ну, Анюта, давай свое сочинение.
— У меня очень мало, — ответила Анюта, — может, не надо читать?
— Я тоже придумала сочинение, — говорит Катя:
— "Вхожу я в сад и вижу: на всех кустах растет эскимо — шоколадное и сливочное. Я срываю эскимо и сразу же вырастает новое — клубничное и земляничное". Хорошее сочинение?
— Превосходное!
Митя взял Анину тетрадку и тихонько потянул к себе.
— Ну ладно, — сказала она, махнув рукой, — читай! Только оно маленькое и плохое.
Сочинение и правда было очень маленькое, всего четыре строчки: "Если бы я была невидимкой, я бы пошла ночью в большой лес и увидела бы всех зверей, когда они идут на водопой".
— Так вот, дорогой мой Поливанов, статья не пойдет, — сказал Савицкий.
— Почему? — спросил Митя, глядя на него в упор и постукивая пальцами по ручке кресла.
— Шеф сказал: не пойдет.
— Могу я знать, какие у шефа соображения?
— Не будем притворяться, Поливанов, не будем задавать праздных вопросов, дорогой друг. Вы все сами понимаете, не хуже меня.
— Нет, не понимаю. Не хочу понимать. Девчонка получила тринадцать очков из двадцати. И принята. Другие получили восемнадцать — и не приняты. Все яснее ясного. Материал проверен до последней буквы. Я вчера снова ездил в университет и фотографировал экзаменационные листки и приказ о приеме. Так в чем же дело?! Я хочу понять, в чем дело?
— Дорогой друг!..
Больше Поливанов не хотел слышать, что он "дорогой друг". Он слышал это с самого утра, с него хватит.
"Поливанов, перестаньте дурить", — говорили ему одни. "Да что вы, сами не понимаете?" — говорили другие. "Подите выпейте валерьянки, — советовали третьи. — Зачем вы ломитесь в открытые двери? Шеф вас любит, как родного сына. Но терять из-за вас свое место он все-таки не хочет".
Последние недели Поливанов жил мыслью об этой статье, она не давала ему покоя, даже дома только и разговору было что о ней.
— Митя, неужели же не напечатают? Ведь несправедливо! — говорила Аня.
— Папа, а ты им скажи! Что в самом-то деле! — не отставала Катя.
Саша молчала. Но он знал, что она думает. Когда он сказал: "Знаешь, в редакцию пришло письмо. В университет не приняты получившие восемнадцать из двадцати возможных и зачислены получившие тринадцать", Саша спросила:
— Ты напишешь об этом?
В ту минуту он еще не знал, будет ли писать. Но после ее вопроса поехал в университет и стал читать подряд личные дела всех, кто принят на истфак. Он видел экзаменационный листок девушки, набравшей восемнадцать баллов из двадцати. Профессор, принимавший экзамен по истории, нашел нужным отметить ее выдающийся ответ — по специальному предмету у нее "пять с плюсом"! Но она не принята.
А вот юноша — у него пятнадцать баллов из двадцати. Он принят. Вот девушка — у нее тринадцать баллов из двадцати. Она принята. Какие же это обстоятельства сделали тринадцать проходным баллом? Девушка — дочь заместителя министра. Отец юноши — преподаватель университета.
— Ну как, — сказал он Саше, — писать?
— Конечно, писать. Знаешь, как я назвала бы эту статью? "Доброе имя". Доброе имя, полученное от родителей — большое счастье, но оно не должно облегчать жизненный путь.
И он написал статью. "Нельзя, — писал он, — чтоб заслуги отцов механически становились заслугами детей. Чтоб перед одним жизненная дорога лежала как есть, незамещенная, со всеми ухабами и препятствиями, а перед другими с первой минуты открывалась гладкая, услужливо покрытая асфальтом". Он написал статью о том, что всякая правда становится ложью, если считать, что для одних она хороша, а другие и без нее обойдутся. Для всех одинаково должно стать непреложным: доброе имя, высокое положение отца не дает никаких прав, оно только обязывает.
Вот так он написал и верил, что статья увидит свет. Она Пыла сдана в набор, сверстана, она должна была идти в номер… И вот редактор сказал "не пойдет".
Поливанов шел по коридору редакции не оглядываясь, не здороваясь со встречными. Дробно, наперебой стучали машинки в машбюро. Кто-то кричал:
— Отрежьте хвост у Перепелкиной!
— Я официально заявляю, что больше ни строки не сокращу! — истерически кричал в ответ женский голос.
Все это смешалось для Поливанова с бешеным стуком его сердца. Он сейчас терпеть не мог себя, свою статью, редакцию. Ему было худо, а между тем, если поглядеть со стороны, по редакционному коридору, по узкой ковровой дорожке, спокойно шел человек высокого роста, тщательно выбритый, в чистой рубашке. Он шел походкой, которая со стороны могла показаться самоуверенной. Никто не догадался бы, что этот человек полон ненависти и жаждет гибели чуть ли не половины редакции.
— Дмитрий Александрович! — окликнули его. Навстречу шла Лаврентьева. Она, видимо, только что поднялась по лестнице и чуть задыхалась.
— Что с вами стряслось? — сказала она. Ее голос звучал участливо, пристальные серые глаза глядели спокойно и дружелюбно.
— А, это вы, Марина Алексеевна, здравствуйте! Со мной ничего, — сказал он, и стоило ему это сказать, как рухнуло все, чем он держался, и он заговорил обо всем, что мучило его с утра, что не давало ему покоя уже несколько дней. Он старался говорить сдержанно, а губы не хотели слушаться, они дергались, и он сам это чувствовал. — …Дело не в том, что забраковали материал… Это бывает… Но каков аргумент?.. "Почему это вы, Поливанов, тащите в газету один негативный материал за другим?" Нет, лучше камни таскать… Лучше… Да стану я шофером, в конце-то концов…Не могу я сесть снова за стол, потеряв к себе всякое уважение. От одной профессии, от самого любимого дела мне пришлось отказаться. Так не для того же, чтоб делать что-нибудь и кое-как. Так вот, поймите: дошло. Трусость, подлость и мерзость! Поймите…