Семилетняя война
Шрифт:
— Перемен много, сие вам верно говорили. Очень сокращён вагенбург [45] : число повозок на каждый пехотный полк уменьшили до девяноста шести, на кавалерийский же — до пятидесяти пяти. Число зарядов увеличено до ста каждому солдату, а коннику — сорок. Легче стало и с провиантом, потому новый губернатор Пруссии, Василий Иваныч Суворов, сменивший Корфа, создал постоянные перевозочные парки для подвоза продовольствия и возложил на местных крестьян обязанность содержать две тысячи подвод для той же цели. Вещевого довольствия и обмундирования ныне достаточно.
45
Вагенбург — обоз.
— А кавалерия? Я в последнее время там служил.
— Передовая лёгкая кавалерия себя очень полезной показала, и число её ещё при графе Салтыкове до десяти тысяч доведено.
— Потери велики ли?
— За весь прошедший год, несмотря, что мы берлинскую экспедицию провели, потери менее трёх тысяч человек составили, да и те главным образом от болезней умерли. Убитых же всего сто тридцать человек было. Понеже в армии излишек против штата, Военная коллегия решила нового набора не учинять.
Они подошли к зданию, в котором помещалась коллегия, и в изумлении остановились. По широким ступенькам сбегали и поднимались офицеры, суетились ординарцы. На всех лицах было написано волнение — особая, торжественная серьёзность, какая бывает только в моменты значительных событий.
— Борис Феоктистович! Чуете, что произошло?
— Сейчас узнаем.
Быстрыми шагами он приблизился к подъезду и остановил пробегавшего мимо молоденького поручика.
— Не удивляйтесь моему вопросу, поручик. Я только что приехал в Петербург. Что означает сия общая ажитация?
Офицер вытянулся по всей форме.
— Её императорское величество, государыня Елизавета Петровна скончалась.
— Скончалась? Как же? Как? Говорите, поручик!
— Лейб-медики её Манзе, Шиллинг и Крус уже неделю назад оставили надежды на выздоровление. Вчера она приобщалась святых тайн, а сегодня в три с половиной часа дня почила в бозе.
Поручик отдал честь, щегольски повернулся на каблуках и умчался.
— Пойдёмте обратно, — обратился Ивонин к своему спутнику: — сегодня в коллегии ни моего, ни вашего дела слушать не будут.
Весть о смерти императрицы быстро облетела город. Улицы заполнились народом. Почти все жалели о ней. Дочь Петра, двадцать лёг носившая скипетр, она теперь казалась воплощением русской государственности. Ей прощали и нескончаемые балы, и двадцать тысяч платьев в её гардеробе, — всё это было пустяком в сравнении с той неуверенностью, которою внушал новый самодержец. Петра Фёдоровича не любили, не понимали и боялись. А он будто нарочно множил эти чувства.
На похоронах императрицы Пётр сперва шёл чинно, потом стал отставать. Когда катафалк удалился от него на большое расстояние, он вдруг бегом пустился догонять его. Вельможи, державшие у него траурный шлейф в шесть аршин длиной, не поспевали за ним; раздуваемый ветром шлейф взвился в воздух, точно крыло гигантской чёрной птицы. Оторопевшая свита еле сумела снова схватить его. Государю, видимо, понравилась забава, и он повторял её во всю дорогу до усыпальницы. Стоявшие шпалерами гвардейцы хмурились; Шуваловы кривили губы в злой усмешке.
Но то были цветочки. Как громом, поразила страну
Прусский король ликовал: вот оно, чудо Бранденбургского дома, вот результаты многолетних интриг и дорогостоящих подкупов! Он срочно отрядил в Петербург камергера Гольца для ведения мирных переговоров. В инструкции Гольцу говорилось: «Они предложат… возвратить нам Померанию, но захотят удержать Пруссию или навсегда, или до заключения общего мира. На последнее вы соглашайтесь. Если же они захотят оставить за собою Пруссию навсегда, то пусть они вознаградят меня с другой стороны».
Приезд Гольца взбудоражил Петербург. Пётр видел общее возбуждение, но с тупым упорством вёл свою линию.
Гольц вручил императору прусский орден и объявил о возведении его в чин генерал-майора прусской армии. Пётр пришёл в восторг;
— Радость какая! Вот не ждал!
Канцлер Воронцов не сдержался:
— Ваше величество может с лихвою отплатить прусскому королю, произведя его в русские фельдмаршалы.
Пётр не понял язвительной горечи этих слов. Он суетился, бегал по комнате.
— Вели, пожалуйста, по городу сообщить о радостном известии. Пусть из осадных пушек палят.
— Помилуйте, ваше величество! Как же можно из осадной артиллерии в городе палить? Этак половину Петербурга порушим.
— Ты думаешь? Ин, не надо палить. Тогда вот что: узнай у посла прусского, какая дама ему любезна, пригласи оную в мой кабинет и запри вместе с послом.
Воронцов только плечами пожал. Видя, как легко может Гольц обвести вокруг пальца императора, министры принимали все меры, чтобы переговоры велись при их участии.
Но прусский посол обошёл их — улучив момент, он наедине с Петром рассмотрел проект мирного договора, по которому Россия возвращала все завоёванные прусские области, к притом без всякой компенсации. Гольц с торжеством препроводил мирный трактат министрам, поставив на вид, что он одобрен во всех артикулах императором. В петербургском обществе нарастало глухое волнение, министры негодовали, но что было делать? Только открытое возмущение могло изменить обстановку; но не так-то легко свергать государей; иные ж надеялись ещё, что Пётр сам поймёт и остановится.
Надежды были тщетны. Император никого не слушал. Кроме Гольца, он взял в советники пленного шведа Гордта, ранее служившего в прусской армии. Из русских приблизил более других Льва Нарышкина и генерала Мельгунова. Оба были людьми без убеждений, прожжёнными циниками и низкопоклонными царедворцами. За какую-то провинность император велел их в Ораниенбауме высечь: обоих отстегали розгами, но это мало подействовало на них: ни гордости, ни достоинства в них уже не было. Нарышкин вечно ходил пьяный, грубил императрице Екатерине, отпуская бесстыдные шуточки по поводу её фрейлин. Однажды Екатерина застала его в своём будуаре: разлёгшись в сапогах на канапе, он крепко спал пьяным сном. Екатерина велела принести пучок крапивы и с помощью двух дам так отхлестала Нарышкина, что у него вспухло лицо и руки, и он два дня пролежал в постели. Впрочем, он не обиделся и на это.