Семилетняя война
Шрифт:
Всё произошло в одно мгновенье. Шатилов, ещё не понимая толком, что случилось, но инстинктивно осознавая опасность, направил на пленника его же пистолет, который он ещё держал, и нажал курок. Сверкнула молния выстрела… Шлимм опрокинулся навзничь.
Шатилов повернулся к другу. Ивонин лежал недвижим, под головой у него расплывалась большая красная лужа.
— Борис!
Ивонин не отозвался, только слышно было, как глухо стонет Шлимм. Дрожащими руками, обрывая пуговицы, Шатилов расстегнул мундир Ивонина и приложил ухо к его груди. Сердце его билось.
— Лекаря! Эй, люди! — закричал он не своим
Но и без того уже бежал, привлечённый выстрелом, народ. Хлопали двери домов, улица наполнилась встревоженными голосами.
— Лекаря! Скорее! — в отчаянии кричал Шатилов. Кто-то с чадящим фонарём в руке метнулся обратно и через несколько минут воротился, ведя за собой грузного мужчину в длинной шубе, из-под которой виднелись голые ноги. Сгрудившаяся толпа расступилась. Мужчина склонился над Ивониным, потрогал его, посмотрел при свете фонаря на зияющую рану и молча поднялся.
— Помер, — сказал он неожиданно тонким голосом. — По жизненной жиле удар пришёлся.
В толпе обнажили головы. Какая-то женщина заголосила…
Лекарь между тем наклонился над Шлиммом.
— Живой покуда, — пробормотал он сердито, — да недолго жить будет. Пуля-то в упор, видно…
Шатилов не ответил, даже не повернул головы. Стоя на коленях подле трупа Ивонина, он, казалось, застыл.
Кто-то осторожно дотронулся до его плеча.
— Ваше высокобродие! I Надо их унести! Туточки недалечко…
Шатилов, недоумевая, посмотрел на квартального, потом безучастно поднялся.
— Ах, да! Конечно! Сделай, братец! И того, второго, тоже.
Подняв окровавленный кинжал, он машинально обтёр его и положил в карман плаща.
— Что же! Пойдём!
…………………………………………………………………………………………………
На длинном столе, под иконами, прикрытое белоснежной простыней, лежало тело Ивонина. У изголовья — шпага и дважды простреленный в бою мундир.
Приходили офицеры, истошно плакали какие-то богомольные старушки, приезжал шталмейстер двора, спрашивал от имени государыни, есть ли кто из родных покойного, о ком надлежит позаботиться. Нет! Родных после подполковника Ивонина не осталось!
К вечеру комната опустела. Только три человека остались в ней. Ольга, сотрясаясь от рыданий, убирала цветами тело. Шатилов недвижно стоял, вглядываясь в последний раз в лицо того, кто спас ему жизнь. Время от времени по щекам его катились слёзы, но он не замечал их.
Одна Катерина не плакала. Она встречала и провожала приходивших, отдавала распоряжения и почти не смотрела на Ивонина. К чему? Разве в её сердце не был навсегда выжжен его образ, каждая чёрточка? Разве не звучал в её ушах его голос? Разве её любовь могла потускнеть даже от той немыслимой скорби и горя, которые затопили её сердце?
— Катюша! Поплачь! — целовала её Ольга. Катерина смотрела на неё невидящими, сухими глазами:
— Слёз нет! От сердца иверень [50] остался. Странно как: один человек помер, а весь мир божий сразу пустой стал.
— Завтра схороним его… Вернёмся в Поджарое, душа твоя переболит…
Катерина покачала головой.
— Нет! Я обратно в Иркутск поеду. Доживать век. Что сил, что сердца осталось — детям отдам. Не судьба мне выпала…
Она подошла к Шатилову.
50
Иверень —
— Алексей Никитич! Ольга мне всё поведала. Любите же её крепко. Будьте счастливы за себя и… — она помедлила, с невыразимой грустью смотря на прикрытое саваном недвижное тело, — и за Бориса.
Ольга глухо зарыдала, припав к Шатилову. Когда он поднял взгляд, Катерины уже не было в комнате.
ЭПИЛОГ
Летним днём 1765 года подполковник Шатилов, возвращаясь в Петербург из командировки, проезжал село Новая Ладога. Лошадь его расковалась, и пока денщик отправился разыскивать кузнеца, сам он решил побродить по селу. Посасывая трубку, он, не торопясь, пошёл кривой улицей, заранее зная, что представится сейчас его взору: покосившиеся избы, голопузые ребятишки у крылечек, заросшие репейником дворы, на задворках лужи помоев, в которых барахтаются свиньи, бедность… Но, к его удивлению, ничего этого не оказалось. Избы были прочные, свежепобеленные, дворы подметены, одежда на мужиках целая и довольно чистая. Чем дальше, тем больше он дивился: на площади, на песчаной, сухой почве, был разбит сад. Молодые деревья покачивали ветвями, разносился птичий щебет, в центре был устроен небольшой фонтан. Чуть подалее — обширное каменное здание, на дверях надпись: «Школа».
Шатилов уже не жалел о задержке. Под самым Петербургом этакие чудеса! Кто же сей чародей?
— Бабка, — позвал он полоскавшую в корыте бельё простоволосую крестьянку, — кто это всё здесь устроил?
Крестьянка стыдливо опустила подоткнутый подол юбки.
— А командир наш, — сказала она грудным певучим голосом. — Тут, батюшка, полк стоит, и полковник-то, как есть, обо всём заботу имеет. Здесь что! Ты, батюшка, в лагерь сходи: там не в пример всё красивше.
— Да какой полк?
— Где мне упомнить… Нешто Суздальский…
— А командира как зовут?
— И того не упомню: Суровов, кажись. Только фамилия не к лицу: сам-то добёр да весел.
— Суровов? Постой, постой-ка! Уж не Суворов ли?
— Вот-вот… Я и говорю…
Шатилов уже не слушал. Сколько раз покойный друг его рассказывал ему об этом человеке! А на манёврах, что недавно происходили, полковник Суворов отличился, дважды был упомянут в приказе.
— Служивый! — кликнул он проходившему солдату. — Где командир полка сейчас?
— В штапе, ваш-выс-бродь.
— Проводи-ка меня туда!
Они миновали просторные, заново отстроенные полковые конюшни («И в столице-такие не часто сыщешь») и подошли к штабу. Отпустив солдата, Шатилов вошёл внутрь здания.
— Где полковник Суворов?
— А вон там, в соседней комнате, — вытянулся дежурный. — Прикажете доложить?
— Не нужно, я пройду…
Но, подойдя к двери, он вдруг почувствовал стеснение. Хотел было уже вернуться и послать вестового, как вдруг услыхал взрыв детского смеха. С недоумением прислушался: смех повторился. Он постучался, но, видимо, никто не слышал, — смеялись всё громче. Тогда он решительно нажал ручку.