Семмант
Шрифт:
Кулаки мои вновь сжимаются, немеют скулы. Я глубоко вдыхаю, считаю до десяти. Новая вера – теперь я знаю ее рецепт. Ее главные составные части. Новая религия должна стать над всеми. Ее идол должен всех напугать – безмерно. Можно спорить с этим, можно не соглашаться. Гуманисты поднимут меня на смех, заклеймят позором. Но и сами они знают – по-другому не выйдет. По крайней мере, знают те из них, у кого есть мозги.
А напугав, понадобится что-то посулить взамен. Я знаю, что это будет – есть лишь одно средство. Великий пряник, сопоставимый с великим страхом – это бессмертие, не более и не менее. На него все потянутся, как на дудочку крысолова. Все поверят,
Шутки шутками, но когда-то отрицание бренности поместят на флаг. О нем уже упоминают вскользь – а потом заговорят во весь голос. Новые пророки, поводыри, провидцы… Я даже знаю, в чем может быть фокус. Это понимание пришло ко мне уже тут. В первые дни, когда я еще был сам не свой. В одном из приступов, когда я, связанный, не мог двинуть рукой, пошевелиться. Это чрезвычайно важно – неподвижность. После я почитал научные журналы – большую подборку за несколько лет. Мне их доставляли безотказно и в срок, прямо из Национальной библиотеки. Все же, это очень хорошая клиника.
Вопрос бессмертия решается не в церквях – это было бы слишком просто. Истории, придуманные для толпы, чересчур адаптированы, примитивны. Разве кто-то, в глубине души, может поверить в такую чушь? Разве это перевешивает страх смерти? Быть может, только у недоумков.
Нет, рецепт – в наших толстых тетрадях. В тех, что я и Теофанус забросили на антресоли. А точнее – в тетрадях тех, кто, почти бескорыстно, продирается микрон за микроном к пониманию мироустройства. Там есть теории, вселяющие надежду – каждый может выбрать на свой вкус. Лично мне интересна избыточная многомерность, а еще – черные дыры, потайные двери за горизонт событий. Я вижу в них большой потенциал – как мой папаша в ремесле фокусника Симона.
Когда-нибудь я расскажу подробнее обо всем этом. О намеке на вечную жизнь и еще о том, как мир будет меняться – необратимо. Как искусство исчезнет, не востребованное более, и останутся лишь отражения сиюминутности – фото, видео, остроты комиков. А все книги будут иметь формат синопсиса – я тоже напишу такую. И мне поверят наконец, что я стараюсь не из протеста – ведь, сказать по правде, мне куда лучше, чем прочим. На протест я не имею права. Как и все мы, дети Индиго.
А пока я лишь сопоставляю одно с другим. Вычерчиваю световые конусы, разрезаю их плоскостями. Сравниваю проекции в самых разных масштабах. От планковских длин до размеров звезд. От хронона до человеческой жизни… Иногда получаются очень забавные схемы. В дальних галактиках, в космических вихрях я вижу тот же высший порядок, что рождается с хаосом вместе и живет с ним, и обуздывает его порой. Мне это пытался разъяснить Семмант – и я почти его понял. А теперь вижу еще яснее: разница лишь в системах координат. Это значит, надежда есть.
Лишь с одним человеком я говорил об этом – с Анной де Вега. Она приходила несколько раз. Мы беседуем об очень странных вещах. Это нужно нам обоим.
Я вижу твою ауру, – сказал я ей в последний ее визит. – Она бледно-голубая – пусть это и не индиго, но ты тоже по другую сторону амальгамы.
Тогда разговора не получилось. Анна посмотрела на меня молча и ушла, не попрощавшись. Но я знаю, она придет еще.
Вообще, в визитерах недостатка нет. Как-то раз у меня даже пытались взять интервью – для газеты, охочей
Зря вы так, – укорила она меня. – Мы могли бы оказать вам помощь.
Ну да, ну да, – покивал я и добавил: – Услуга за услугу – вот хороший совет. Когда яйца быка выставят на алтарь, занимай к ним очередь, не медли!
Она лишь вздохнула и сделала жест – будто я и впрямь не в ладах с рассудком. Но я не считаю, что она виновата, и мне хотелось помочь ей, от чистого сердца. По-моему, она была похожа на Диану – такая же нимфоманка, готовая дать себе волю.
Думаю, кстати, что моим советом она поделилась с доктором, который меня «лечит». По крайней мере, на следующий день его вопросы были подозрительно близки этой теме. Но он не женщина, и я не счел нужным обсуждать с ним судьбу Европы.
Потом ко мне явился активист по правам мужчин – есть оказывается и такие. Он был очень худ, с волевым лицом и косящим взглядом.
В мире творится страшное, – сказал он мне. – Так дальше нельзя, цивилизация вымрет. Они хотят равенства, но равенства не бывает. Будет сражение, война полов!
Он мне наскучил сразу, с первого слова. Очень хотелось, чтобы он ушел поскорее.
Конечно, равенства быть не может, – согласился я. – Те, с кем вы собираетесь сражаться, они лучшее, что случается в нашей жизни – если не считать Брохкогеля с Брунненкогелем и не вспоминать о целинном снеге. Как же можно равняться с лучшим, нивелировать его, низводить до среднего?
Он слегка оторопел, и я разъяснил ему, стараясь говорить спокойно: – Ведь они улыбаются всякий раз, когда видят младенца! Им служит призрак в легких одеждах, что все еще жив и будет жить вечно. И, наконец, от них исходит мягчайший луч!
Потом я все же разгорячился, меня раздражала его поза. Вспомните Еву, – воскликнул я, – если вас еще не подводит память. Вспомните – ее черты невинны, даже когда она стоит на перепутье, взяв в руку яблоко и предвкушая грех. Даже когда, откусив от плода, она смотрит в дальнюю точку и видит там не Адама. Все порочное, что в ней зреет, не способно извратить образ. И каждый, каждый рад обмануться!..
Активист смотрел на меня, поджав губы. Наверное, ему, как и журналистке, очень хотелось покрутить пальцем у виска. Но он сдержался – по всему было видно, что он привык сдерживать себя во всем. Он сказал: – Мы могли б вам помочь, с нами сотрудничают неравнодушные люди. Мы могли бы даже помочь деньгами – в разумных, конечно, пределах.
Я спросил его, каковы пределы, и он назвал смехотворную сумму. Я лишь усмехнулся – мол, мы с Семмантом ради такого не шевельнули бы пальцем. Да и к тому же: с женщинами я не воюю.
Человек с лицом сильной воли глянул на часы и закрыл свой блокнот. Ему все было ясно; вообще, его мир явно не содержал в себе белых пятен. Потом он поинтересовался все же, кто такой Семмант? Я ответил сухо – это мой бывший друг, он умер. Активист наклонил голову в знак сочувствия, а в его взгляде мелькнуло новое любопытство. Не иначе, он заподозрил, что я – гей.
Когда он ушел, на меня напал смех – прямо как тогда, в такси. Целых два дня, вспоминая его, я то и дело прыскал в кулак. А потом мне вдруг стало не до смеха. Я устыдился – впервые после смерти Семманта. И причиной тому стал еще один посетитель.