Семмант
Шрифт:
Накануне я затребовал переводчика – реализовав одно из немногочисленных прав. Я не доверял своему испанскому, он мог меня подвести. И вот, мне представили Сусанну – прыщавую толстушку с густыми волосами и взглядом женщины, истосковавшейся по любви. И я глянул ей в зрачки – глубоко, как мог. И выпрямил спину и постарался добавить сексуальной хрипотцы в свой обезвоженный, дребезжащий голос. Потому что, увидел: Сусанна – мой союзник.
Меня допрашивали тщательно и нудно. Судья не запомнился – он был стар и не слишком интересовался происходящим. Всем заправляла тощая пожилая
Я сидел и думал – она, из Прокуратуры, будет первой в очереди к бычьему члену. Будет рваться вперед, распихивая остальных локтями. Ну а пока в ее кабинете создается неестественность современности, ядовитый эфир жизни, вывернутой наизнанку. Сколько их еще, пожилых тощих дев, безрассудно наделенных властью? Их, предводительниц склочных и алчных, худших особей женского пола, что раскачивают социальную лодку и разносят ориентиры в прах?
Мне хотелось сказать ей – perdone usted! Вы упрощаете – неправомерно, полностью выхолащивая смысл. Где вас учили – в никчемных школах? Вы тоже боитесь нелинейностей, как огня? И совсем уже не чувствуете реалий?
Вы не делаете свою работу! – хотел я высказать ей в глаза. – Стальной мускул, подаренный государством, не поможет нуждающимся в защите. Он годится лишь тем, кто так и рыщет кругом в поисках мышцы из крепкой стали. Он – для худших из самок, что изыскивают способ напасть, а не защититься. Ну а те, от кого исходит мягчайший луч, больше теряют от усилий власть имущих. Запугать «мачо» – не выход, они и так уже запуганы насмерть. И всем известно: тот, кто загнан в угол, становится еще более опасен…
И еще мне хотелось сказать о многом, но я молчал. И чувствовал, что во мне, наперекор злобным мыслям, поднимается горячая волна. Волна благодарности к прекраснейшим незнакомкам, которых так много, которые везде, везде. И я поглядывал на Сусанну, зная – она из них же. В ней, дурнушке, было что-то, подвигающее на подвиги рыцарей всех времен.
Я мог бы признаться ей: – Ты тоже Ева. Я видел множество твоих сестер.
Я мог бы открыть ей тайну: – Вас всех объединяет одно и то же.
И мог бы еще добавить: – Верь своему лучу!
Закованный в наручники, оболганный, оклеветанный, я звал на помощь неуловимого призрака, даже и понимая, что здесь не его владения. Здесь витают иные духи, и демон ненависти, разбуженный Лидией, «держит» территорию, как Гочо тюремную камеру. Но призрак все равно жил где-то, он где-то был, и тут была Сусанна, которая старалась вовсю.
Она переводила медленно и внятно – вдобавок, обеспечивая эмоциональный синхрон. Все мои логические акценты доносились до аудитории в точности и без потерь. Я чувствовал: ей – испанке, женщине – верят и потому могут поверить мне. Мой мозг работал как мощный компьютер, выдавая самые верные фразы. Право, Семмант мог бы мной гордиться.
Наученный опытом в полицейском участке, зная, что кругом недруги и тупицы, я больше не пытался разъяснить детали. Я не ссылался ни на незнакомок, ни даже на «свечение Евы». Выбирая слова попроще, я держался конкретных фактов и напирал на одно – на Лидию и на ее желание мстить.
За что ж она была на вас зла? – спросила меня тощая дева, глядя с неприязнью поверх очков.
За то, что я ее бросил, – ответил я, а потом добавил: – И… За то, что я не способен на любовь.
Сусанна стрельнула на меня глазами, судья сморщился, как от горькой пилюли, а та, из Прокуратуры, ткнула в мою сторону указательным пальцем.
Не способен – это правда? – вопросила она грозно, и я сказал: – Да.
Да, да, да! – повторил я еще. – Но за это не везут в участок, не сажают в камеру, не подвергают допросу. Пусть я виновен, но не больше, чем она сама, чем все…
И потом мы говорили о понятных вещах. Вы жили вместе? – интересовался судья.
Нет, – отвечал я, пожав плечами. – НЕТ, – переводила Сусанна.
Вы собирались сочетаться браком? – не отставала тощая дева.
Ну уж нет, – усмехался я. – НЕТ, НЕТ, НЕТ! – голос переводчицы был чист, звонок, тверд.
Так за что же она была на вас зла?.. – судья петлял в лабиринте, и мы с Сусанной петляли с ним вместе, вопрос за вопросом, не сдаваясь, не позволяя сбить себя с толку ни на одном нюансе.
Так прошли долгие полтора часа, и затем меня отпустили. Отпустили до суда, о котором я пока не хотел думать. Судья запретил мне приближаться к Лидии, звонить ей, писать письма. Я выслушал это с каменным лицом, удержавшись от презрительной усмешки. А Сусанна – она быть может вспоминала обо мне той ночью. Быть может, она даже назвала моим именем свой любимый вибратор…
Вскоре я был на улице – без голоса, с заполошным взглядом. Наверное, от меня несло, как от бомжа – особой тюремной вонью, которой боятся даже псы. Силы покинули меня вдруг, я сел на ступеньку у центрального входа, уперся локтями в колени и обхватил голову руками.
Кругом толпились люди, каждый со своей надеждой, со своим ожиданием, своей бедой. Я всматривался в их лица – в них была решимость. Те, кто ждал здесь, верили в своих близких, даже и наперекор всему миру. Собственная правота казалась им абсолютной, пусть я знал, она немногого стоит. Мир сомнет их, и те же близкие будут преданы или предадут сами. Но это все случится потом. Никого ни в чем не убедишь заранее.
Жуткая пустота маячила впереди – где-то там, за толпой у входа, за тротуаром, проспектом. Стресс последних дней будто выжег все у меня внутри. Как-то сразу я забыл и о Гочо, и об охранниках, и даже о Сусанне. Лишь страшное унижение, как рваный шрам, уродливый след пытки несвободой, осталось в памяти навсегда.
Я сидел на ступеньках, мне было некому позвонить, поделиться новостью: я на воле. Зато, я видел все как оно есть. И понимал, что Лидию не свернуть с пути, она мстит за разрушение устоев. Ей тоже грезилось когда-то, что она – за меня, против всего мира. И в этом мире нет и не было силы, способной убедить ее в обратном.