Семмант
Шрифт:
Вскоре появилась полиция – очень кстати. Мне больше нечего было делать в этом доме. Они пытались грубить, но, им назло, я вел себя как агнец – вежливо и кротко. Мне надели наручники, зачитали права. Я мог дать им один телефонный номер для звонка. Только один, – повторил полицейский, грозно нахмурив брови. Ему казалось, он похож на крутого парня из боевика.
Я помолчал секунду или две и продиктовал телефон моего единственного оставшегося друга. Красавицы Анны – урожденной графини Пилар Марии Кортес де Вега.
Глава 31
С тех пор прошло два месяца и семнадцать дней. Сейчас
В нашей клинике хорошо относятся к пациентам. Мы – ВИП-персоны, а не просто психи. Даже в первые дни, когда у меня случались приступы буйства, никто не обращался со мной грубо. Меня связывали осторожно – чтобы не поранить щиколотки и запястья. Надо мной не издевались, как над беспомощной куклой. Не делали принудительной клизмы. Не били палкой из каучука, не бросали на несколько суток валяться в собственных нечистотах. Все эти методы не практикуются здесь, в заведении для богатых, оплаченном деньгами Анны де Вега.
Припадки буйства давно позади, я почти уже пришел в себя. Мой рассудок едва ли не здоровее, чем прежде – до Лидии, до Семманта. Я говорю об этом доктору, но как-то вяло. Ни на чем не настаиваю, ни о чем не прошу. Он принимает к сведению и лишь усмехается в усы. У нас с ним будто молчаливый пакт бездействия.
Меня это устраивает – где еще мне дадут милосердную передышку? Считается, что я в заключении, мой балкон обнесен стальной решеткой, но мне кажется, я свободен как никогда. Я чувствую свободу всеми клетками тела, каждой ячейкой перетружденного мозга. И я знаю, она – именно та, что мне сейчас нужна. Я свободен от денег, от боязни за них. Это высшая форма свободы по нынешним временам. И еще, с меня сбросили груз. Груз ответственности за то, что я создал. Я не должен больше – ничего, никому. Ни Семманту, ни человечеству, ни самому себе.
Здесь, в клинике, по-своему неплохо. Пахнет соснами и сухим мхом. Или мокрым мхом, когда пройдет дождь – это тоже очень приятный запах. За ужином мне разрешают пить вино. Я заказываю французское – назло Испании, которую презираю. Порой обстановка чем-то напоминает мне Пансион. Я расскажу об этом Томасу, когда снова окажусь в Тироле. Тут кстати тоже горы – но не Альпы, их вечность другая. Будто покорившаяся сама себе.
Медсестры любят меня – я не доставляю им хлопот. Я предупредителен и не капризен. Неудивительно – у меня еще многое впереди. Если бы я чувствовал, что клиника навсегда, что мне, увы, не суждено отсюда выйти, я, наверное, вел бы себя иначе. Я бы изводил их придиркам, не давал бы вздохнуть спокойно. Питался бы их раздражением – чтобы хоть так добавить себе в копилку малую толику новых мыслей, отраженных бликов внешней жизни, куда для меня закрыт вход. Даже и тогда готовые формулировки удовлетворили бы меня едва ли – мне хотелось бы вновь и вновь напрягать слабеющий разум. Но теперь – теперь я спокоен. У меня есть подходящий к случаю метод. Он несложен: я просто жду.
Жду и приятельствую с медсестрами-южноамериканками. Мы говорим о многом – и о Мадриде, и о далеком Брайтоне, об осеннем Париже, даже об Энтони и астрофизике Брэдли с веткой акации на лацкане пиджака. Я рисую для них химер Нотр-Дама – прирученных, почти не страшных. Иногда даже пытаюсь разъяснить, что такое мягчайший луч, таинство «свечения Евы». Обычно при этом я горячусь, волнуюсь, с трудом держу себя в руках. Медсестры успокаивают меня – снисходительно, как ребенка. Будто я говорю о том, что вычитал в своих детских книжках.
Порой мне хочется не говорить, а слушать. Я расспрашиваю их, и они охотно рассказывают о себе. О бывших и нынешних любовниках и мужьях, о родителях, тетках, сестрах, братьях. У них простые судьбы с привычными всем страстями, похожие драмы с предсказуемым концом. Я искренне уважаю их всех – и Сару, и Эстер, и Веронику. Я очень уважаю Лауру – и так будет всегда, даже если она мне не даст. Потому что – они все настоящие. Несмотря на придуманные имена.
Это успокаивает меня. Это доказывает: все еще до сих пор не так запущено, потеряно, плохо. В данной точке пространства-времени вполне можно существовать. История с Лидией – не более чем выброс антиматерии, флуктуационный всплеск. Может это намек – на мою миссию, мою роль? Или проверка – на что способен изощренный искусственный мозг? Как он справится с коллизией истин, до которых почти никому уже нет дела? Или может это демонстрация на примере: самцам в Европе больше нет места. Предупреждение: очень скоро обществу придется переродиться. Прильнуть поцелуем к яйцам быка – быть может, это будет испанский бык? Должен же быть исторический смысл в корриде. Пусть Испания потом гордится, мне не жалко…
Так я думаю, почти умиротворенно – а потом вдруг вскидываюсь и едва не кричу в голос. Белая вспышка бешенства разрывает мозг, кровь вскипает и колотит в виски. Самые страшные из ругательств готовы сорваться с моих губ.
Ибо: а почему Семмант? За что ему выпал такой жребий? Все дерьмовые смыслы не стоят его души!
Я сжимаю кулаки – бессильно, зло. Ударить некого, передо мной нет врага. Есть лишь ощущение большой потери – такой, с которой нельзя смириться.
Но я смиряюсь – то есть, делаю вид. Выдыхаю, вдыхаю, беру под контроль свой гнев. И повторяю – в который раз – не надейтесь. Даже и здесь я не сойду с ума. Вы не представляете, сколь устойчив мой разум. Как я способен – во всем, во всем – видеть рациональные зерна. И – договариваться с самим собой.
Я говорю себе: все взаимосвязано; связи образуют упорядоченную структуру. Одно, другое, одна, другая… Лидия, Адель, любовь, а за нею смерть – это Драконова ломаная, многократно повторяющая сама себя. Я полагал, что мой робот станет вечен, неуязвим. Но он вышел слегка иным. Способным любить – а значит и умереть. Я ошибался, думая, что он старомоден. Скорее, он выступил как предвестник. Как символ будущего, а я – я должен был ответить за настоящее. Это было нетрудно: в конце концов, я мог действовать по законам настоящего. Я мог убить – и не жалею, что пытался. Как и не жалею, что попытка не удалась.
Слушайте. Я его не идеализирую, нет. Никому не навязываю пример для подражаний. Он не герой, он просто смог – то, что не каждому по плечу. Смог решиться на собственный выбор. Взял свою судьбу в свои руки. Тянулся к совершенству и не удовлетворился меньшим.
Он не герой, но ему, сами видите, не занимать отваги. И еще кое-чего – признаться, я оказался к этому не готов. Мне наконец открылась одна из истин. Она в том, что для истины нужно созреть. Я еще не созрел, увы. Но, лишь окончательно заплутав, можно убедиться, что путь ложен.
Я наивно полагал: мой робот – это первый шаг на пути к новой вере. Я ошибался, был глубоко неправ. Никто не поверит в то, в чем грезится человечность. Этих грез стыдятся, их не прощают – хватит уже лукавить, вспоминать Иудею. Вспоминать Голгофу, лить притворные слезы – я не верю этим слезам. Призрак милосердия столь же чужд рынку, как детям рынка – призрак любви.
Я получил тому нагляднейшее из доказательств. Еще не зная Семманта, еще его не видя, социум уже почувствовал опасность. Отрядил представителя, боевую машину. Поставил ей боевую задачу. Снарядил оружием самой новейшей марки…