Семмант
Шрифт:
И вот!.. – от общего Дон Педро переходил к частному. К еще одной невинной, попавшей в лапы сатрапа. К Лидии Алварес Алварес, которую по несчастью угораздило сойтись с дикарем-иностранцем. Со мной – мужланом, беспринципным сексистом, сумасшедшим ревнивцем.
Конечно, – вздыхал адвокат, – лишь недосмотр таможни позволил ему беспрепятственно пересечь границу. Но раз уж это случилось, и он здесь, с нами, испанский закон не может дать ему поблажки. Ведь, смотрите… – и Педро перечислял: втерся в доверие, склонил к сожительству, потом угрожал, пугал, а когда от него избавились наконец, свершил акт агрессии – апофеоз, переход за грань! Все одно к одному,
Я вновь возражал, нервно и горячо, меня перебивали, мне затыкали рот. Я кричал в отчаянии: – Все вранье, это Лидия съехала с катушек, приревновав к служанке! – Недоумевал: – Как вы не поймете – это провокация, поклеп, навет!
Но Педро твердо держал в руках все нити. Он опутывал меня по рукам и ногам, а мой «защитник» помалкивал, набрав в рот воды. Начальник полиции слушал, поигрывая мышцами, и тоже не произносил ни слова. Его было не обмануть, он всему знал цену и теперь прикидывал, как избежать проблем. Сравнивал, оценивал меня и Педро. Конечно, адвокат выглядел убедительно. Выглядел так, что каждому было ясно: от него только и жди сюрпризов.
О’кей, – сказал наконец начальник, – пусть решает судья. Нет возражений? – обернулся он к Кампо. – Нет. Ну вот и славно. Предварительное обвинение таково… – и он зачитал с какой-то бумажки длинный параграф канцелярского текста. Затем вызвал охрану и коротко бросил: – В изолятор. Оформляйте и увозите!
Так я стал узником испанской тюрьмы.
Глава 28
В заключении я провел четыре дня – почти без еды, воды и сна. И в полном ошеломлении от несовершенства мира. От подлости мира, от его бездарнейшего устройства. От жуткой несправедливости случившегося со мной. Я пытался осознать, как человека можно держать в тюрьме без всякой вины, и боялся сойти с ума от бессилия, от беспомощности, возведенной в абсолют. По мне полз, давя и подминая, многотонный каток государственной машины. И я не мог сделать ни-че-го.
Про тюрьму я понял главное: я не подхожу для тюрьмы. Мы были чужды друг другу, между нами тут же возник глубочайший внутренний конфликт. Его ощущали все кругом – потому, наверное, меня ни разу не избили охранники, хоть я порой вел себя вызывающе. Сокамерники сторонились меня, мало с кем я обменялся хотя бы словом. На вопросы о случившемся со мной я отвечал просто: на меня ополчилось мироздание. За то, добавлял я, что моя самонадеянность перешла границы. Этого было достаточно, чтобы любопытствующие прикусили язык. Лишь румын Гочо, мелкий торговец марихуаной, прислушивался и поглядывал исподтишка. Он «держал» камеру, был в ней главарем. Но и Гочо конечно не мог представить, что творилось в моей голове. Там вспыхивали сотни тысячеваттных ламп – и взрывались с оглушительными хлопками. Бесконечная линия, извиваясь, как гюрза, бежала сама от себя – в никуда. Я мог бы пытаться угадать ее путь. Мог бы нарисовать пальцем хитроумный фрактал на грязном полу. Но едва ли это объяснило бы хоть что-то.
Нас было десять в десятиместном боксе, тесном даже для пятерых. Трое, подобно мне, ошеломленные непониманием, попали под статью малтрато с легкой руки предприимчивых фемин. Один из них, пятидесятилетний бухгалтер, толстый, лысеющий, подслеповатый, целыми днями всхлипывал на своем матрасе – пока Гочо не давал ему пинка. Очевидно, мир казался ему еще более несовершенным, чем мне. Жена, с которой они прожили тридцать
Бухгалтер был жалок и не вызывал сочувствия. Да и случай его, сказать по правде, никого толком не удивил. Тот же Гочо, знаток тюремных нравов, поведал нам с десяток других историй – не менее абсурдного свойства. Удивление вообще неуместно, если худшее случилось с тобой самим. Мои «коллеги» хмуро молчали, размышляя о собственной судьбе. Лишь два здоровяка-гондурасца, арестованные за драку в пивном баре, всякий раз цокали языками. Наверное, собственные передряги расстраивали их не слишком.
Через три дня их перевели куда-то, потом от нас забрали наконец бухгалтера, а на пятые сутки пришла и моя очередь предстать перед судьей. Путь к нему был долог – сначала переезд в автозаке, а затем меня, закованного в наручники, вели через здание, полное народа. Охранники – «Национальные гвардейцы» – изощрялись в остроумии. Издевались над моим именем, моим акцентом. Они чувствовали себя всесильными, я был полностью в их власти.
Мне казалось, они олицетворяют безмерную пошлость отупленной массы. Я ненавидел их самодовольство всей душою, всем существом. Ненавидел и думал: что ж, не зря я всегда на стороне быка в их испанской корриде. Наперекор всем шансам, я молю всякий раз – пусть же сегодня победит бык! И он победит когда-то – всех никчемных самцов Кастильи, что уже повержены, хоть и не верят в это. Он будет доминировать – своими яйцами, своим бычьим членом!
Недалек тот день, шептал я чуть слышно, когда у местных мачо вовсе перестанет стоять – из страха. Сначала из страха перед худшими из самок, что давно поставили их на колени, а потом и из страха перед быком. Перед его непреклонной мощью, перед его небоязливой похотью. Так эта страна прыгнет на ступеньку вверх по лестнице эволюции. Она уже сделала первый шаг – от притеснения к освобождению, к невиданному доселе триумфу своих женщин. Осталось немного – пусть убийство быка сменится преклонением перед быком. И кто ж заставит, кто подвигнет? – Все те же женщины, и никто другой. От самцов, загнанных в угол, к яйцам быка, воздвигнутым на алтарь! Ну а мачо даже и не поймут – опять! – как их провели, обманули…
Наверное, у меня тоже сверкали глаза – как у начальника полицейского участка – ясным блеском грядущего торжества. Я знал будущее, чувствовал его токи. Встречные, между тем, посматривали украдкой со стыдливым, боязливым любопытством. Им было ясно: по воле случая они видят что-то, не предназначенное для их глаз. Что-то из действительности, знакомой лишь по кино и книжкам. Вот он, враг общества, преступник, отверженный. Его подняли с самого дна, и путь ему из этих коридоров лишь туда же, назад, на дно!
Надо думать, я был похож. Четыре дня в тюремном боксе сделают похожим кого угодно. Меня подмывало лязгнуть зубами и оскалиться в ответ. И крикнуть – я на стороне быка! Уже сейчас, пусть пока еще торжествуют тореадоры.
В судебном зале я взял себя в руки – неимоверным усилием воли. Следовало сосредоточиться на главном, забыть об абстракциях, подумать о своей участи. Убеди судью, что ты не опасен, – сказал мне адвокат Кампо, оплаченный королевством. Я лишь молча посмотрел ему в лицо. Мне казалось, все против меня, но тут небеса ухмыльнулись: это не так. И послали мне помощницу, добрую фею.