Семья Мускат
Шрифт:
— Что еще за журнал? Очередной бред?
— Журнал по самообразованию. Здесь, в Польше, да и в России есть тысячи, сотни тысяч молодых евреев, которые хотят получить образование. Будем учить их ремеслу — нужны ведь и часовщики, и электрики, и механики. Мало ли кто. И все по почте. Потрясающая идея. Я буду главным редактором.
— А я думала, Герц едет в Швейцарию.
— Не получается. Акива отказывается дать ей развод. Кстати, старик хочет силком выдать Адасу замуж.
— А мне-то какое до всего этого дело? Я собираюсь в Париж. Весной. Пепи останется с отцом. Все уже решено.
— Ты его видела? — спросил Абрам, напрягшись.
— Да, мы встречались и всё обговорили. Он будет присылать мне сто рублей в месяц. Пепи пойдет в частную школу.
Она
В Идиной спальне стояли широкая тахта и диван, на стене висели японские гравюры по шелку и пейзажи, из-под абажура, напоминавшего китайский фонарь, тускло светила лампа, на полу лежал толстый ковер. Хотя работала Ида в студии, в спальне сильно пахло скипидаром и масляными красками. Абрам разделся, лег на диван и укрылся пледом. В соответствии с последней гигиенической причудой, маленькая подушечка у него под головой набита была не перьями, а соломой. Ида была на кухне, Зося — в студии: шаркая ногами в туфлях без каблуков, она ходила взад-вперед и, мурлыча что-то себе под нос, убирала чайную посуду. Абрам лежал на спине, ощущая затылком непривычно твердую подушку, и перебирал в голове мрачные мысли. А что, если Хама и в самом деле переедет к отцу? Тогда Копл отберет у него управление домом, и он останется без копейки. А Ида? Она теперь для него, можно считать, потеряна. А дочери? Старшая, Белла, стала вылитой матерью. К ней не ходил ни один шадхан, сваты бегали от нее, как от чумы. Младшая же, Стефа, была девушкой миловидной — но ей не везло. Дважды была она совсем уже близка к помолвке, но оба жениха куда-то подевались. Интересно, что подумает такая, как Стефа, если узнает, что ее отец дома не ночует? Однажды он обнаружил, что она читает «Санина» Арцыбашева. Кто бы мог вообразить? Может, это ей студенты, эти кадеты, присоветовали? Вбили ей в голову всякую чушь. А впрочем, какая, в сущности, разница между Стефой и теми девицами, которых ему самому удалось сбить с пути истинного?
Он почесал в затылке. Какой смысл изводить себя подобными мыслями? Сердце ныло, в горле стоял ком. Ни один грех не останется безнаказанным, размышлял он.
Вошла Ида, обдав его ароматом духов и кремов. По лихорадочному блеску в глазах он сразу понял, что она выпила что-то крепкое; последнее время у нее появилась привычка приходить к нему выпившей. Она захлопнула дверь и тоненьким, неестественным голоском провозгласила:
— Ты еще не лег или уже спишь, мой повелитель?
— Послушай, Ида, если хочешь, мы можем на этом поставить точку. Прямо сейчас.
— Что тебя тревожит? Великий визирь чем-то недоволен?
— Я еще никогда никому себя не навязывал. И не буду.
— О чем ты? Разве кто-то сказал, что ты себя навязываешь?
— Терпеть не могу эти фокусы, это притворство. Я ухожу.
Он приподнялся. Кушетка под ним жалобно скрипнула.
— Ты что, спятил? Куда ты несешься? Зося подумает, что мы с тобой лишились рассудка.
— Пусть думает что угодно. Всему есть предел.
— Абрам, что с тобой происходит? Это из-за того, что я собираюсь в Париж? Я же еще никуда не еду. Ты ведь знаешь, мне здесь плохо. Я малюю и малюю невесть что и сама не понимаю, на каком я свете. Зачем я пишу картины? Кому они нужны? Мне никогда еще не было так одиноко, как на этой проклятой Праге.
— Я тебя сюда не ссылал. Это не Сибирь, да и я не царь.
— Именно что царь! Сижу и жду тебя каждый вечер, а тебя невесть где черти носят. Не ты ли обещал мне, что разведешься с Хамой и мы поженимся? Из-за тебя я бросила богатого мужа.
— Сколько можно повторять одно и то же! У этой истории вот такая борода!
— Что со мной будет? С годами я не становлюсь моложе и здоровее. Мне так плохо, что приходится пить, чтобы успокоить нервы.
— Еще не хватало, чтобы ты стала пьяницей!
— Перестань кричать. Она слышит каждое слово. Я не в состоянии писать — в этом все дело. У меня нет таланта — рисовать я не умею. Сегодня мне вернули все картины, которые я отправила в галерею. Зося их забрала. Надо мной все смеются.
— Если смеются здесь — что же будет в Париже?
— Пускай смеются. Это ты всюду ходил и говорил, что я — гениальная художница. Чтобы я ушла от мужа.
— Заткнись!
— Ну же, ударь меня! Нет, это не жизнь!
И она с рыданиями бросилась на кровать. В соседней комнате Зося сделала шаг — и замерла на месте. Абрам подумал с минуту, а затем потушил свет. Очередная победа. Сколько таких побед он одержал за тридцать пять лет, что он волочится за женщинами? Он заранее знал, что будет дальше. Они помирятся в темноте, будут целоваться и расточать друг другу ласки, бормотать нежные слова. А потом — строить самые несбыточные планы и любить, самозабвенно любить друг друга. При всей своей усталости, при всех своих болезнях Абрам по-прежнему оставался любовником хоть куда.
На следующий день, в полдень, Абрам сел в трамвай и поехал домой. Было холодно и пасмурно, вот-вот мог начаться снегопад. Солнце, украдкой выглядывавшее из-за туч, было сегодня маленьким и белым, словно заиндевевшим. Под ногами хрустел замерзший снег. С крыш и балконов свисали сосульки. Прохожие скользили по обледеневшим тротуарам. Спотыкались и поскальзывались лошади. Абрам достал из нагрудного кармана зеркальце и взглянул на свое отражение. Лицо желтое, борода всклокочена, под глазами синева. «Я становлюсь похож на старого бродягу», — подумал он. Он с удовольствием бы постригся, постриг бороду и сделал массаж лица у своего цирюльника на Злотой, но задолжал ему три рубля с мелочью. Придется сегодня же заплатить по счетам и найти кого-то, кто дал бы ему снова в долг. Он поддался Зосиным уговорам и съел огромный завтрак — горячие булочки, жареные сосиски, омлет, черный кофе, — и теперь его мучила отрыжка. Ему хотелось поскорей оказаться дома, лечь в постель, отоспаться после бессонной ночи. Но он понимал: скандала с Хамой не миновать. Он знал наизусть все претензии, которые она ему выскажет, все жалобы, которые слетят с ее языка, грубые слова, которыми будет его обзывать, угрозы, которыми попытается запугать. Только об одном молил он Бога: чтобы не было дома дочерей. Он медленно поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Перед ним стояла Хама, она была в черном стареньком платье, лицо у нее пожелтело, из родинки на подбородке торчали три волоска. В ее взгляде читалось скорее презрение, чем гнев.
— Господи помоги мне! — вскричала она. — Какой у тебя вид! Краше в гроб кладут!
— Дай мне пройти!
— А кто тебе не дает? Входи. Мне все равно. Я уже отсюда съехала. Вернулась захватить кое-что, только и всего.
Абрам прошел через гостиную в спальню. Дочерей дома не было. В доме царили тишина и беспорядок, какие бывают обычно летом, когда семья выезжает за город. Он скинул пальто и швырнул шляпу на стул. Повалился на кровать и закрыл глаза. «Пусть будет, как будет! Наплевать! Пусть все катится к чертовой матери!» — подумал он и задремал.
Абрам открыл глаза и взглянул на часы. Проспал он не больше десяти минут. Он встал и нетвердыми шагами отправился на поиски Хамы. Жены не было. На письменном столе в маленькой, служившей кабинетом комнатке стоял телефон. Абрам набрал номер Нюни. Подошла Шифра и справилась, кто звонит.
— Это я, Абрам Шапиро, — сказал он. — Как ты, моя голубка? Адаса дома?
— О, это вы, господин Абрам! Да, дома. Сейчас ее позову.
До него донеслись чьи-то голоса, затем кто-то кашлянул, и раздался голос Даши: