Семья Рубанюк
Шрифт:
Эсэсовцы шли, слегка покачиваясь, вразнобой мурлыкали песенки. Падал мягкий, редкий снежок. Но мороз не отпускал, пощипывал за уши, и майор, потирая их рукой в перчатке, торопил Сычика.
Балашиха спала на лежанке. Она открыла на стук двери и проворно юркнула под одеяло, пряча голые руки.
Сычик осветил ее карманным фонариком.
— Любка твоя где, Устя? — спросил он.
— Она уже три недели как в Богодаровке. Вроде ты не знаешь, Паша!
— Чего ее черти туда понесли?
— Ты
— Опять двадцать пять. Откедова я знаю?
Обер-лейтенанту надоело ждать. Он пошарил лучом фонарика по комнате, наткнулся на косички девочки и подошел к кровати.
Жмурясь от яркого света, девочка села и вопросительно поглядела на незнакомых людей.
— Раздевай себя! — произнес требовательный нерусский голос.
Мать испуганно переводила взгляд с офицера на шерстяной свитер дочери. Лишь позавчера она выменяла его у солдат на бутылку самогона.
— Скидай, дочка, раз требуют, — сказала она. — Отдай им. Оно, видно, казенное.
Девочка покорно сняла свитер, протянула офицеру. Тот пренебрежительно швырнул его на пол и расстегнул шинель.
— Весь раздеваться. Аллее!
Он быстро обхватил девочку рукой. Фонарик выпал, погас. Балашиха только сейчас поняла намерения эсэсовцев. Она соскочила с лежанки и, задыхаясь от страха, закричала:
— Паны офицеры! Что вы надумали? Она дытына совсем. Не дам дочки! Танюша!
Сычик рывком оттянул ее к порогу, вытолкал в сени и припер спиной дверь.
— Чего кричишь? — недовольно пробурчал он, дыша ей в лицо самогоном. — Ничего с твоей Танькой не будет. Погуляют офицеры и оставят. С собой не заберут, не бойсь.
Балашиха с яростью рванула его за ворот и, чувствуя, что не справится, цепенея от ужаса, слушала возню за дверью, громкий плач, потом истошный вопль дочери. Она кинулась к двери, но Сычик наотмашь ударил ее, свалил на землю и прижал коленом.
С утра полицаи ходили от двора к двору и зазывали на собрание.
Балашиха сидела в окружении соседок. Плача, она рассказывала о ночном злодеянии. Вошел Сычик.
— На сходку, Устя, — сказал он таким добродушным голосом, будто накануне ничего не произошло. — Все бабы на сходку! На майдане будет.
Он лихо сплюнул сквозь зубы, наступил на плевок валенком и, помахивая резиновой палкой, пошел дальше.
— Иди жалься, дурная, — дружно советовали Балашихе соседки. — До самого главного, до Збандуты, ступай.
— Это ж, глянь, что ироды вытворяют!
— До сих пор дытына не пришла в себя, — всхлипывала Балашиха. — Я кик доползла до ее кровати… Ну, мертвая… Водой отливала.
Она косилась на постель, на укрытую с головой девочку.
— Как бы умом не тронулась. Ничего не ест, не говорит.
Подстрекаемая
Збандуто сидел со старостой в прокуренной комнатушке. Его еще мутило после вчерашнего, под глазами вспухли дряблые, трупного цвета мешки.
Он угрюмо выслушал плачущую уборщицу и рассвирепел:
— Что ты мне басни сочиняешь? Дуреха! Не смей болтать! Господа офицеры этого не позволят.
Алексей, которому бургомистр только что поручил доставить в район срочный пакет, задержался.
— Так Пашка, ваш свояк, при том был, — не унималась Балашиха. — Какие басни, когда девчонка не при своем уме.
— Партизаны! — отрезал Збандуто. — Поняла? Партизаны… э-э… были у тебя. Запомни. Пошла вон! Полицейский, выведи ее, лгунью!
Скрипнула дверь, и Збандуто стремительно поднялся, учтивой улыбкой приветствуя гебитскомиссара и сопровождающих его офицеров.
Алексей вышел следом за Балашихой. Он тронул ее за рукав.
— Пожаловалась? — спросил он насмешливо. — Глупая ты, Устя. Это же одна чашка-ложка. Ты еще к гебитцу пойди. Он тебя пожалеет.
— Все вы хорошие, — зло, со слезами в голосе огрызнулась Балашиха. — И где погибель на вас, чертей?
Заметив Пашку Сычика, появившегося из-за угла «сельуправы», она посмотрела на него с ненавистью и быстро пошла домой.
Сычик подошел к Алексею и ухмыльнулся:
— Жалиться прибегала?
— Ага.
— Ну, и как?
— Ей еще влепили.
— Нехай не бегает. Дай-ка свернуть.
Сычик поплевал на пальцы, отодрал от газетки лоскуток.
— Людей, знаешь, зачем на майдан скликают? — спросил он, расправляя бумажку на ладони.
— На сходку?
— Э, балда! Вешать будут.
— Кого?
— Ганьку Степанову, Тягнибеду.
— Брось ты!
— Ей-богу! Сейчас виселицу ставят. Я подслухал. Ночью, в арестантской судили. Гебитц, бургомистр. И этот, что в синем жупане и смушковой шапке, сидел. Клятый, стерва. Прямо кидался до Тягнибеды.
Алексей широко раскрытыми глазами смотрел на равнодушное, опухшее с перепоя лицо Сычика, потом быстро сунул кисет в карман полушубка и подошел к коню.
— Далеко, Лешка?
— Пакет везу в район.
— Вертайся шибчей. Интересно поглядеть, как ногами дрыгать будут.
Алексей отвязал жеребца, придержал рукой стремя и легко вскочил в седло.
Он поехал было к площади. Солдаты действительно тесали подле кооперативной лавки бревна. Двое долбили ломами мерзлую землю.
Алексей хлестнул коня, наметом вынесся в переулок, ведущий к подворью Девятко. «Если не задержать хотя бы до вечера, повесят, — лихорадочно думал он. — Пятнадцать километров туда… Пока соберутся… Еще пятнадцать…»