Семья Рубанюк
Шрифт:
Люди окружили стол, за которым командир партизанского отряда Бутенко допрашивал бургомистра Збандуто.
Совсем недавно Збандуто в этой самой комнатке вершил судьбы селян. С его участием всего несколько часов назад тут был вынесен гитлеровцами смертный приговор звеньевой Ганне Лихолит и колхозному полеводу Тягнибеде.
Теперь судили Збандуто. Он был потрясен всем происшедшим. Обмякшее лицо его, с дряблыми мешками под глазами, было бледно, руки дрожали.
Когда партизаны втолкнули Збандуто в помещение «сельуправы», где сидел сейчас секретарь райкома, у бывшего
Жесткое выражение лица секретаря райкома, зловещая тишина, которая установилась, когда Бутенко задал какой-то вопрос, ясно показали Збандуто, что снисхождения ожидать нельзя. И он повел себя неожиданно дерзко.
Злобно ощерив редкие желтые зубы и вращая запухшими глазами, он пронзительным тенорком закричал:
— Немцы вам этого не спустят… Дураки! Да, да, дураки!.. Оскорбили имперскую армию. Они теперь… э-э… все ваше поганое село сожгут… Хамье!
Все видели, что дерзость эта вызвана не только ненавистью, но и животным страхом, отчаянием, и от этого выкрики предателя казались еще более неожиданными и нелепыми. В толпе пересмеивались:
— Вин лякае, бо боиться…
Бутенко с насмешливым спокойствием переждал, пока Збандуто угомонится, и иронически произнес:
— Вы, господин бургомистр, не от храбрости так разошлись. У вас вон поджилки трясутся.
— Вид у пана блескучий, а сам смердючий, — громко произнес кто-то в толпе.
На минуту наступило молчание.
Бутенко смотрел на Збандуто, и ему вспоминалось, как этот человек захаживал в райком, присутствовал иногда на заседаниях бюро, выступал на собраниях с речами. В районе он считался знающим свое дело специалистом, был педантичен, аккуратно выполнял все, что от него, старшего агронома, требовали. О Збандуто постепенно сложилось мнение, как о ценном работнике, хотя, вероятно, никто не смог бы вспомнить случая, когда он внес в работу агрономов что-то свое, не требовавшееся от него по службе.
«Как все же мы плохо знали людей, — думал Бутенко. — Сколько лет ходил вокруг нас вот этот тип, дышал с нами одним воздухом, ел, наш хлеб, грелся у нашего очага! А если бы к нему хорошо присмотреться… Из-за него исключили из партии Алексея Костюка. А столкновение с Петром Рубанюком?! Как восстал тогда этот Збандуто против развития садоводства в районе! Не разобрались мы в этом типе…»
— Слушайте, вы! Бургомистр! — презрительно окликнул Бутенко.
Збандуто пугливо вскинул на него глаза и, словно боясь, что его сейчас ударят, торопливо закрыл дряблую щеку рукой.
— Нас не интересует, как вы стали холуем у фашистов, — медленно роняя слова, произнес Бутенко. — Это нам ясно… Я требую…
— А вы напрасно требуете, — взвизгнул Збандуто, но, встретившись взглядом с глазами Бутенко, запнулся. — Что бы я вам ни рассказал, — глухо выдавил он, — вы меня… э-э… все равно расстреляете.
— Ошибаетесь, господин бургомистр, — перебил Бутенко. — Расстреливать не будем.
Тон, каким были произнесены эти слова, ледяное молчание партизан, тесной толпой стоящих вокруг стола, — все это красноречиво говорило Збандуто, что судьба его решена. Он ощутил, как от страха у него сразу слиплись губы. Уже не отдавая себе отчета в своих поступках, он, нелепо размахивая руками, выкрикивал:
— Хорошо! Меня повесите… Хорошо-с!.. Но и вашей шее… не миновать виселицы…
— А вы, вдобавок ко всему, еще и наглец, — медленно поднимаясь, сказал Бутенко.
— Чего время с ним терять? — зло крикнул партизан с подвязанной рукой.
— На шворку его!
— Уведите! — коротко приказал Бутенко. — Костюк, сопроводи.
— Посторонитесь-ка, люди добрые, — скомандовал Алексей с усмешкой. — Начальство идет…
Надо было еще допросить сидящих в подвале гебитскомиссара, старосту Малынца и полицая Сычика.
— Займись полицаем и старостой, товарищ Керимов, — сказал Бутенко черноусому смуглому партизану в командирской шинели и казачьей кубанке. — Гебитскомиссаром я сам займусь.
— Есть, товарищ командир отряда! — вскинув руку к кубанке, ответил Керимов, исполнявший обязанности начальника штаба.
— Заставы не забывай проверять.
Бутенко нахлобучил поглубже шапку и шагнул к выходу в сопровождении партизана-автоматчика. Ему предстояло еще встретиться с некоторыми криничанами, связанными с партизанским отрядом.
В дверях Бутенко столкнулся с Алексеем Костюком, который только что отвел бургомистра в подвал.
— Дуже поспешаете, Игнат Семенович? — спросил Костюк.
— А что такое?
— Там староста Малынец на весь подвал кричит, будь он проклят. Просится на допрос. «Важное, говорит, скажу Бутенке…»
Бутенко постоял, раздумывая.
— Приведи. Послушаем, что за неотложные дела у него…
Спустя несколько минут Малынец, конвоируемый все тем же Алексеем Костюком, переступил порог и, разыскав глазами Бутенко, рухнул перед ним на колени.
— Батьки родные, — завопил он пискливым голосом скопца. — Люди добрые, товарищи дорогие… Не предавайте смерти! Возьмите в партизаны! Попутала меня немчура окаянная…
Взлохмаченный и жалкий, он неистово мотал головой, колотил ею об пол, шаря трясущимися руками по грязному полу.
— А и жидкий на расправу пан староста, — громко с презрением сказал плечистый партизан с аккуратно подстриженной рыжей бородкой.
— Встать! — приказал Бутенко.
Он с силой приподнял Малынца за ворот и, крепко встряхнув, поставил на ноги.
Но Малынец запричитал, заверещал еще пронзительнее, размазывая по лицу грязный подтаявший снег, налипший на коротко подстриженных, «под фюрера», усиках. Слушать его было противно, и Бутенко сердито прикрикнул:
— Перестань выть! Что ты хочешь? Говори, народ тебя слушает.
— Смилуйся, товарищ секретарь, — захлебываясь, кричал Малынец. — Возьмите до себя, в партизаны!.. Я их, немчуков, еще больше, чем вас, боюсь…
В толпе засмеялись, зашумели:
— Глянь, партизан выискался!