Семья Рубанюк
Шрифт:
— Абы не тосковала, — ответила Катерина Федосеевна.
— Теперь вечером только заявится, — вставила старуха.
Но Ганна пришла минут через двадцать. Она обрадованно взглянула на мать, спрятала сверток с шитьем в сундук, разделась и потом уже спросила:
— А вы, мамо, чего не раздеваетесь? Скидайте кожух, вы до нас давно не заходили.
Она поправила перед зеркалом юбку, прошлась гребнем по волосам. Катерина Федосеевна с материнской жалостью подумала: «Моя доля досталась сердешной. Без Степана,
Ганна подсела к кукурузе, из проворных ее рук золотистые зерна посыпались на ветошку обильной шуршащей струей.
— Не слыхали, что Митька Гашук рассказывал? — спросила она. — В Богодаровке этой ночью тот немец пропал. Помните, приезжал с трубкой, когда батька старостой выбирали?
— Как пропал?
— Пропал — и все. Там вся жандармерия, солдаты, полицаи на ногах. Шум, Митька рассказывает, такой поднялся! Он же у них за главного, тот немец.
— Разлютуются зараз, — с тревогой сказала Катерина Федосеевна.
— Нехай лютуют, — передернула плечами Ганна. — Хоть трошки бояться будут. Збандуто вон прослышал про это, так его из нашего села как корова языком слизнула.
— И, скажи, отчаянные какие! — со смешанным чувством восхищения и страха воскликнула Христинья.
— Есть еще казаки на свете! — весело ухмыльнулась Ганна.
Катерина Федосеевна давно не видела дочь такой оживленной и довольной. Глядя на нее, она и сама немного успокоилась и ушла домой умиротворенная, со смутными надеждами в душе. Не чуяло ее сердце новой беды. А она стряслась в тот же день.
К вечеру в село приехал на нескольких машинах карательный отряд. Солдаты разместились в школе. Около «управы» был выставлен усиленный патруль.
Часов около девяти в хату Рубанюков заскочила бледная, трясущаяся Христинья.
— Ганьку нашу забрали, — еще с порога рвущимся голосом крикнула она. — Кто-то доказал. Знамя нашли в подполье.
Катерина Федосеевна и Александра Семеновна с ужасом смотрели на нее.
— Куда забрали? Какое знамя?
— Да то, которое летом ей дали за работу, колхозное, — плача, говорила Христинья. — В «управу» Ганьку повели.
Чтобы сообщить об этом, Христинья с большой опаской пробралась огородами. Обратно идти побоялась и заночевала у Рубанюков.
Той же ночью арестовали полевода Тягнибеду. К нему нагрянули после вторых петухов. Пока он одевался, Пашка Сычик и еще два дюжих эсэсовца силились открыть сундук в углу, под божницей. Сундук был добротный, с крепким замком, и Сычик, тщетно провозившись над ним, кинул Тягнибеде:
— Ключи где?
— Нету.
— Нету? То мы замок и так собьем.
— Какое имеешь право сбивать? — хмуро спросил Тягнибеда.
Сычик ощерился:
— А ты кто такой — права мне вставлять?
— Я человек, а ты продажная шкура. Вот ты кто.
— Гляди,
Сычик, сузив глаза, шагнул к нему, но, встретившись со страшным взглядом полевода, трусливо юркнул за спины солдат.
— Я вот тебе посбиваю замки, погоди, — зловеще пообещал Тягнибеда.
Он все так же спокойно и неторопливо надел старенький полушубок, подпоясался цветным матерчатым поясом и пошел за солдатами.
Обыски и аресты по селу продолжались всю ночь: криничанские кобели охрипли, кидаясь на солдат.
Уже перед рассветом постучали в рубанюковскую хату. Катерина Федосеевна, так и не раздевавшаяся, быстро поднялась, вышла на крыльцо. Перед ней возникла в сером квадрате двери худощавая фигура офицера, за ним смутно маячили в предрассветном сумраке солдаты.
— Ви есть жена оберст-лейтенанта Рупанюк? — спросил офицер и перешагнул через порог. — Зажигайте лампа.
Он молча ждал, пока Катерина Федосеевна засветила лампу, и, внимательно посмотрев на хозяйку, сказал:
— Мне нужен жена подполковник Рупанюк, оберст-лейтенант Рупанюк.
Катерина Федосеевна только сейчас догадалась, о чем он спрашивал. Она намеревалась идти в другую половину хаты, но Александра Семеновна вышла сама. Она слышала вопросы офицера.
— Я жена подполковника, — сказала она, зябко кутаясь в платок.
— Мы вас должен забирать, потом пудем расследовать.
— У меня маленький сынишка, господин офицер, — сказала Александра Семеновна. — Он не совсем здоров.
Офицер подумал, помял в пальцах сигарету и добродушно разрешил:
— Сынишка можно забирать собой. Германский доктор даст вылечение.
— Да куда ты, Шура, его, хворенького? — горячо вмешалась Катерина Федосеевна. — Мы его и сами вылечим.
— Сынишка брать! — не раздумывая и уже строго приказал офицер. — Это ребьенок оберст-лейтенанта, дадим вылечение.
В глазах его промелькнула и погасла усмешка, и Александра Семеновна, чувствуя, как у нее холодеют руки, сдавленным голосом попросила:
— Пусть останется, господин офицер. Он очень болен.
— Ну! Шнеллер!
Офицер свирепо посмотрел на нее и подал солдатам знак пальцем.
Александра Семеновна торопливо собрала бельишко сына, потом разбудила его, сонного и горячего, старательно закутала в одеяльце. Ребенок заплакал.
— Не надо, маленький, — быстро шептала Александра Семеновна. — Гулять пойдем… Котик мой…
Она обернулась к Катерине Федосеевне и Христипье, губы ее дрогнули. Удобнее взяв на руки сына и узелок, она молча пошла за офицером.
Неделю стояла сухая морозная погода, потом посыпал снег, все гуще и гуще. К середине декабря хаты Чистой Криницы занесло до стрех, а сугробы все росли: день и ночь курились они белым дымом.