Семья Рубанюк
Шрифт:
— Вы обо мне, мама, не тревожьтесь, — сказала Александра Семеновна. — У вас и так есть о ком болеть душой.
— Что ж ты, чужая мне?! — рассердилась Катерина Федосеевна. — И скажет такое!
Александра Семеновна завязалась платком по-старушечьи и, нерешительно постояв у низенького порога, вышла из коморки.
Майор фон Хайнс сидел в высоком кресле и разбирал только что полученную почту.
Он уже завершил свой туалет: безукоризненно ровный пробор поблескивал в холодном свете карбидной лампы, от накинутого на плечи мундира распространялся по комнате
Фон Хайнс пробежал глазами сообщения главной квартиры фюрера о положении на фронтах и, отложив газету, взялся за письма.
— Мильда! — резким голосом позвал он.
Овчарка спрыгнула с постели на пол и, навострив уши, заискивающе уставила на хозяина желтые глаза.
Фон Хайнс смерил собаку строгим взглядом и, приказав ей лечь у двери, вскрыл конверты.
Два письма, были из Гроссенгайма, от отца. Их можно было просмотреть бегло: отец аккуратно, два раза в неделю, сообщал об одном и том же в одинаковых выражениях: все в порядке, Эрих может спокойно исполнять свой долг перед великой Германией и фюрером.
Одно из писем, со штемпелем фельдпочты, — от брата из действующей армии. Наверное, опять нытье. Подождет. Лиловый конверт с белой каемкой — из Брюсселя. Фон Хайнс вскрыл его. Старый сослуживец Густав Мейзер, с которым в 1939 году пришлось в одном полку начинать войну в Польше, сожалел, что судьба забросила Эриха в дикую, холодную Россию. Густав до сих пор не может забыть чудесных дней, проведенных вместе во Франции…
«…Я с таким удовольствием, — читал фон Хайнс, — вспоминаю о приятных вечерах в общей гостиной, с ее глубокими креслами, с пенящимся шампанским в бокалах. Помнишь? На столе целая батарея бутылок с отборными винами и груда бумажных франков. Ночной налет на кабачок Шато-Эссэ и звон колоколов Монришара, свидетельствующих о бьющей ключом жизни…»
Фон Хайнс дочитал письмо, морщась. Густав не сетовал на то, что ему удалось остаться в Брюсселе. Газированное пиво и ракушки с жареной картошкой… Обворожительные девушки у мадам Жеймо…
— Пройдоха! — громко произнес фон Хайнс. — Отвертелся от России, теперь посмеивается…
Овчарка нерешительно постучала хвостом по полу и снова легла, вытянув передние лапы.
Фон Хайнс взглянул на часы. Жена русского подполковника придет через десять минут. У него еще было время. Он вскрыл последнее письмо, от брата. Оно долго бродило где-то, Отто написал его еще 9 декабря…
«Наро-Фоминск… Сколько мы за это время пережили! Генеральное наступление выдохлось…»
Морщины на лбу у майора сбежались к переносице:
— Этот мальчишка Отто никогда не отличался храбростью! Паникер!.. Мильда, не смей спать!
«…Сейчас мы отступаем при тридцатиградусном морозе, кругом буря и снега… Когда русские в штатском приходят мимо, мы просто срываем с них шапки, поэтому почти на каждом солдате надета русская шапка. Преследуемые большевиками на земле и с воздуха, рассеянные, окруженные, мы мчались назад, по четыре-пять автомобилей в ряд. Рядом с автомобилями — конные повозки… Отказываюсь, дорогой Эрих, от железного креста, хочу свой крестец принести домой целым. Солдаты мечтают получить „хайматшусс“ [25] ,
25
Хайматшусс — дословно: выстрел на родину (немецк.).
Отто писал длинно, многословно, жалуясь на трудности войны на Восточном фронте, и фон Хайнс обозлился. Маленькая военная неудача, вызванная, по-видимому, метелями и сильным морозом, уже повергает в панику таких молокососов, как Отто. Планомерный отход на зимние квартиры, задуманный ставкой фюрера, в изображении трусишек выглядит чуть ли не провалом русской кампании… Фон Хайнс и мысли не допускал об этом. Ему было обещано после «победы» поместье на берегу Днепра.
— Идиот! — Фон Хайнс отшвырнул письмо и выругался так громко, что Мильда вскочила.
Он прихлебнул остывший кофе, вытянул из папки паспорт Александры Семеновны Рубанюк и раскрыл его. С фотографии смотрели улыбающиеся веселые глаза молодой женщины с изящной прической и по-детски полными, сочными губами.
Фон Хайнс внимательно перечитал сведения о владелице паспорта, проверил штампы богодаровской комендатуры и, положив паспорт в папку, позвал денщика.
Солдат вытянулся у притолоки.
— Жена оберст-лейтенанта явилась?
— Ждет, господин майор.
— Зови! Мильда, на место!
Александра Семеновна переступила порог и, став у двери, обвела комнату тоскующим взглядом. Со стены в упор глядел на нее портрет Гитлера. Увеличенные фотографии Геббельса, Геринга и главного шефа фон Хайнса — Гиммлера, цветные пейзажи Германии, развешанные в простенках между окнами, кожаные чемоданы, пирамидой сложенные у стола, сообщали хате, прежде уютной и милой своей простотой, что-то непереносимо чужое и отталкивающее.
Взгляд Александры Семеновны упал на кроватку сына. Она вздрогнула и огромным усилием воли подавила крик. На кроватке, поводя ушами и враждебно уставившись на вошедшую, сидела овчарка.
— Вы жена подполковника Рубанюк? — глухо донесся до нее голос офицера.
— Что? — шепотом переспросила Александра Семеновна.
— Вы мадам Рубанюк? Жена подполковника?
В тоне, каким был задан вопрос, сквозило недоверие. Простой деревенский платок, грубые сапоги, изможденное лицо с глубокими темными впадинами под глазами — все это явно разочаровало фон Хайнса. Он снова достал паспорт, посмотрел на фотографию, потом на женщину.
— Садитесь, — с холодной любезностью предложил он и, указав на стул, провел ладонью по блестящему пробору.
— Я постою.
Фон Хайнс пристально смотрел на нее. Втайне он рассчитывал на то, что общество жены русского подполковника окажется более приятным. Во Франции он весьма недурно проводил свой досуг с женой убитого французского капитана.
Женщина, стоявшая сейчас перед ним с холодным выражением лица, не могла возбудить в нем ничего, кроме неприязни.
— Вы оценили доброту немецкого командования, давшего вам разрешение жить дома? — спросил он, все больше раздражаясь.
— В тюрьме у меня умер единственный ребенок, — с усилием разжав зубы, произнесла Александра Семеновна. — Эту доброту я оценила…