Семья Рубанюк
Шрифт:
Катерина Федосеевна обняла ее и со вздохом сказала:
— Не терзай своего сердца, Шурочка. Ты же не по своей воле…
Проводив невестку, Катерина Федосеевна подмела пол, кое-как перемыла посуду, собиралась заняться стиркой, но поняла, что не сможет. У нее все валилось из рук.
Было жаль Александру Семеновну, но еще более тяжко и тревожно становилось на душе при мысли о муже и ушедшем с ним в лес сынишке.
Сейчас она раскаивалась в том, что уступила настояниям Остапа и отпустила с ним Сашка. Мальчонке предстояло возвращаться
Первую половину дня она провела в напряженном ожидании, а потом, сказав денщику фон Хайнса, что надо насобирать валежника, попросила у соседки салазки и пошла в лес…
…У ворот немецкого лазарета часовой молча и равнодушно указал Александре Семеновне на кирпичное приземистое строение в углу двора.
Было время завтрака. Слышался стук металлической посуды, солдаты в куцых холщовых халатах поверх длиннополых шинелей пронесли термосы к больничному зданию.
Сутулый повар в очках, распоряжавшийся на кухне, скользнул близорукими глазами по лицу Александры Семеновны, неторопливо доел гороховую похлебку, смахнул со стола в пустую чашку яичную скорлупу и только после этого изложил стоявшей перед ним женщине обязанности кухонной чернорабочей.
Изъяснялся он преимущественно жестами и исковерканными русскими словами, по-заячьи шевеля при этом крупным хрящеватым носом и обнажая крепкие желтые зубы.
Александре Семеновне выдали заношенный до землистого цвета халат и заставили вычистить два котла, вмазанных в огромную плиту.
На кухне стояла сыроватая, как в предбаннике, теплота, густо пропитанная смешанными запахами варева и карболового раствора. Работая, Александра Семеновна задыхалась.
Как только котлы были вычищены и женщина разогнула ноющую спину, повар добродушно ткнул пальцем в груду алюминиевой посуды:
— Марушка… тарелки…
Солдаты, работающие на кухне, вообще обращали на нее внимание лишь тогда, когда нужно было приказать что-нибудь, причем, следуя примеру своего шефа, ее окликали, презрительно-равнодушно: «Марушка, вассер!», «Марушка, выносить!»
Александра Семеновна чувствовала, как от жгучего стыда у нее горели под платком уши, и она огромным усилием воли сдерживала себя, чтобы не разрыдаться, не выбежать отсюда, где все невыносимо унижало ее.
Прикусив губу и сдвинув брови, она продолжала работать. «Так надо, надо!» — мысленно твердила она, вспоминая свой разговор с Кузьмой Степановичем Девятко и его твердое намерение привлечь ее к подпольной работе.
День тянулся нестерпимо долго. Уже к его исходу Александра Семеновна, натирая какой-то едкой мазью кипятильный бачок на крыльце, увидела денщика фон Хайнса — «Шпахена». Солдат, опираясь на палку и волоча завязанную какими-то тряпками ногу, ковылял к больничному зданию.
Поровнявшись, он узнал Александру Семеновну
— Гитлер пльохо, — неожиданно произнес он. Видимо, сам испугавшись этих слов, он оглянулся по сторонам и торопливо захромал дальше.
Александра Семеновна смотрела ему вслед озадаченно: впервые слышала она такое от гитлеровца.
Как-то этот самый «Шпахен» в отсутствие фон Хайнса позволил им с Катериной Федосеевной послушать у радиоприемника концерт из Москвы. Сопоставив этот поступок с тем, что денщик только что сказал по адресу Гитлера, Александра Семеновна подумала: «А что, если попросить у солдата разрешение слушать и другие передачи?» Нет, это было рискованно!
Хорошо было бы, пока солдат находится в больнице, сбегать домой — может быть, посчастливится в его отсутствие записать советскую сводку… У Александры Семеновны даже руки задрожали при этой мысли.
Но уйти домой ей удалось только поздно вечером.
Катерина Федосеевна, не зажигая света, протапливала на ночь печурку.
— Сашко вернулся? — спросила еще у порога Александра Семеновна.
— Пришел. Поел и до Девятко подался.
— Что рассказывал?
— Ничего, чертенок, не хочет говорить. Уперся, как тот бычок: «Не спрашивайте, мамо, не велено…» А как ты там, Шурочка?
Александра Семеновна махнула рукой, попила воды и стала раздеваться.
Поджидая Сашка, женщины сидели в темноте. Александра Семеновна, нервно комкая платок, вполголоса рассказывала, что пережила в лазарете.
— Не выдержу я, мама, — шептала она. — И вовсе ни к чему мне в селе оставаться… Ведь я не старая и не больная… Могла бы что-то полезное делать…
Катерина Федосеевна утешала молодую женщину как могла, но втайне и она была убеждена, что лучше бы невестке уйти из села: оккупанты едва ли оставят ее в покое.
Спустя немного времени пришел Сашко. Пальтишко и шапка на нем были влажными — на дворе шел мокрый снег.
Когда он разделся, Александра Семеновна зажгла каганец, подсела к мальчику и, разглаживая пальцами его спутавшиеся мокрые вихорчики, спросила:
— Ну, Сашуня, кого видел? Чем похвастать можешь?.. Устал, бедняжка?
— Когда ходил, устал, а сейчас ничего, — сказал солидно Сашко. И легонько отведя руку Александры Семеновны, отошел к горячей печке. — Я дуже спать хочу… — сознался он.
— Ну, ложись, ложись… Завтра все нам расскажешь… Хорошо?
Сашко быстро и молча улегся, сонным голосом пробормотал:
— И завтра не расскажу…
Заснул он молниеносно. Мать укрыла его кожушком, обувку поставила на печку сушиться.
— Вот же ж скрытный, — сказала она, поправив под головой Сашка подушку и разглядывая его с горделивым удивлением. — А ему только одиннадцатый пошел…
— Это неплохо, мама, — ответила Александра Семеновна, задумчиво глядя на чадяший язычок каганца. — Беда только, что у таких вот нет детства…