Семя скошенных трав
Шрифт:
Воздух они пустили со станции. Запах пластика и горючки, ещё какой-то химии и тухлой рыбы — вот как тут несло. Не райский аромат, я бы сказал. И я, отчасти ради точности, отчасти — с некоторым злорадством, что ли, поменял настройки «ока», чтобы писать и запахи тоже.
А шедми вошли, как только пустили воздух. Мне показалось, что целая толпа. Серые тени. У меня на руках дыбом поднялись волоски; у них тут было здорово холодно, градусов 5–6 по Цельсию, а меня бросило в жар.
Осознал: мы среди врагов, да ещё и каких. Нас убьют — и никого
Но тут я их рассмотрел. Не так их оказалось и много.
Антэ Хыро, который разговаривал с нами — это понятно. Рядом — громадный шельмец с изуродованной мордой: белёсый синеватый шрам идёт от виска до верхней губы, клык, видно, выбит, зато второй — длиной сантиметра четыре и выкрашен алым, будто им только что вспороли кого-то. В форме их Армады, волосы скручены в узел на макушке, вместо чёлки до самой скулы свисает одна длинная прядь — шрам закрыть не получилось. И всё, это все мужчины, а ещё с ними — две женщины.
Что удивительно: тётки-шельмы сравнительно крохотные, миниатюрные, и даже в своём роде красивые — не по-человечески, но всё же. Рядом с такой машиной смерти двухметрового роста, поперёк себя шире — дюймовочки, изящные, гибкие, хорошо, если метр семьдесят, а то и ниже. И без клыков: на землисто-бледных лицах выделяются только громадные глазищи, влажные и трагические, как у раненых оленей. Панцири морских существ у них на лицах — как мушки у старинных красавиц. Две тётки; одна — в шельмовской военной форме, вторая — в каком-то таком манто или в шубке из блестящего меха и замшевых штанах со сложным орнаментом.
А ещё с ними была девчонка.
Оно самое, о чём говорили в программах ВИДа. Волосы — в два хвостика, на круглой рожице — носик-кнопочка и глазищи, тоже круглые. Выглядит лет на двенадцать, самое большее — на четырнадцать.
И громадный живот, раздутый, как арбуз.
Либо как у тяжелобольной, либо как у сильно беременной — но уж кого я обманываю. Прямо уже вот-вот рожать — тогда у них бывают такие животы. Говорят про такие: «на нос лезет».
Платьице на ней, как для подиума. Полоски серой и золотистой замши, полоски пушистого меха — плечики торчат, коленки, подол — из отдельных полосок, как бахрома. И макияж, как у малолетней потаскушки: губы выкрашены ярко-алым, глаза обведены синими и розовыми тенями, ярко. Совершенно типичная потаскушка, только младшего школьного возраста.
Развлечение для местных солдат. Их учат всяким мерзостям чуть не с пелёнок, всё правильно.
А потом говорят людям: «Не открывайте огонь, здесь дети…» Гниды.
А ведь кое-кто из наших орал: «Подлая пропаганда, не может быть! Они — члены Галактического Союза, у них цивилизация!» — ну да, конечно. Оно и видно, какая именно у них цивилизация. Свободные взгляды на отношения полов.
Всё это я заметил и подумал в одну секунду — и, наверное, лицо у меня здорово изменилось. А накрашенная девчонка поймала мой взгляд — и взглянула зло. Сузила свои глазищи и нос сморщила, подняла верхнюю губу, как сердитая кошка.
Будто это я виноват.
Если бы не было войны, она сидела бы дома с папой и мамой… хотя… их отбирают у родителей в младенчестве. И муштруют на всякие извращения — независимо от пола. Так что её всё равно бы насиловали, я тут совершенно ни при чём.
Я уж точно не виноват, что она родилась на Шеде.
Но у комконовцев был такой вид, словно они ничего и не замечают… или не понимают. Невозмутимый. Ну да, дипломаты, да…
— Хэталь вас любит, родичи, — сказал Алесь на шельмовском языке. — Мы верим: будет любить всегда. Брат Антэ, вы можете быть спокойны за жизни детей: военные предупреждены, они не откроют огонь. Но где же командир станции, командиры боевых секторов и бойцы? Где остальные?
— За пределом, — сказал Антэ. — В океан ушли. Кроме Дгахоу с Атолла, оператора внешнего наблюдения. Он — в нашем госпитале. Кома.
— Был бой? — спросил Алесь.
— Да, — сказал Антэ. — На этой станции мы убили своих родичей. Наш командир и мой старший брат приказал взорвать двигатели. Мы не могли подчиниться, а бойцы не могли позволить нам не подчиняться… и мы убивали. Потом брат и сестра покончили с собой — тоска и вина их утянули на дно.
— Сочувствую, — сказал Алесь глухо.
Наш… ну как наш… комконовский шедми вдруг подал голос:
— Родичи, девочка не в анабиозе, потому что роды опасно близки? — и тронул эти штуки на переносице, таким жестом, каким люди поправляют очки.
Девочка посмотрела на него, щурясь, и выпалила:
— Ты нам — не родич!
— Ты опрометчиво судишь, Аэти, — сказала женщина-шедми в шубке, но девочка возразила злым и каким-то отчаянным тоном:
— А что он — вместе с людьми?! И человек обратился «родичи»! Нам что, теперь люди — родичи?!
— Ты не знаешь всего, Аэти, — сказала женщина. — У простых вещей бывают сложные причины.
— Бывают, — сказала девочка с такой тихой и ледяной злобой, что я решил: всё верно, мстить они нам будут с пелёнок. — Из-за людей мои бельки никогда, никогда не увидят океана. И я.
Никто из шедми и слова не сказал. Шельма в шубке обняла девочку за плечи — и та в неё уткнулась, как дети всегда тыкаются во взрослых, лицом в грудь, обхватив руками. Получилось слишком похоже на землян, но кого это могло бы обмануть?
— Срок у Аэти впрямь подходит к концу, — сказала шельма, гладя девочку по голове. Теперь я видел девочку со спины и видел, что волосы у неё разделены не на два, а на три хвостика: два спереди, а сзади коса, уходящая под одежду. Сам не пойму, почему я так уж внимательно на это смотрел. — Да, мы не знаем, как её организм перенесёт анабиоз. Побоялись рисковать двумя жизнями. Насколько можно судить, плод в порядке, но у нас нет детского врача…
— Я — педиатр, сестрёнка, — сказал наш шедми. — Данкэ из Коро через Урэ, работал в программе терраформирования на Океане Третьем.