Семя скошенных трав
Шрифт:
— Где нашли? — спросила беременная девочка.
— В океане, сестрёнка. Там есть такой незаметный островок… Вот сейчас они поднимут катер — и мы туда поедем.
И меня тут же забросали вопросами — точно так же, как наши дети:
— А кто поедет?
— А островок далеко?
— А их люди не ранили?
— А у нас еды хватит?
— А мне можно туда поехать?
— Ребята, ребята! — взмолился я. — Не все сразу! Давайте вы минутку помолчите, а я всё объясню. Аэти, позови сюда Алеся, пожалуйста. Ты же помнишь Алеся? — попросил я, сообразив, что самому
— Он без гривы, — радостно сказала Аэти. — Я помню.
И её тут же сдуло ветром, а я принялся рассказывать то, что успел узнать. Про смелую наставницу, которая забрала детей и улизнула от врагов на экспедиционной подводной лодке. И про то, что ей, похоже, помогали люди, из тех, кто никогда не стал бы причинять вред детям — хоть земным, хоть шедийским.
Послушать подошли и подростки. Через две минуты двое бельков, из тех, кто уже кое-как умеет ходить, карабкались на меня, как на дерево, ещё один дёргал за палец — видимо, разыскивал перепонку. Дети постарше разглядывали меня — и разговор делался всё более и более разносторонним:
— Улэ, а правда, что у вас кровь не синяя, а красная?
— Правда… слушай, может, не надо меня за палец кусать? Я потом покажу, честно-честно.
— Он не кусал…
— Ты такой горячий!
— А люди стреляли ракетами?
— А почему вы не запретили тем, другим, воевать? Они бы вас не послушались?
— А ты совсем плавать не умеешь, да? А почему тогда у тебя нос не закрывается? Ты что, ныряешь с открытым носом? Туда же вода затечёт…
— Улэ — красивое имя. Так у нас целителя звали. Только он, наверное, теперь умер…
— Слушай, надо было запереть куда-нибудь тех, кто начал стрелять — и войны бы не было. И пусть бы они закололись перед Советом Старших, раз такие злые… Правда?
Я их гладил и обнимал, пытался отвечать всем сразу, как Тари, и давал себя рассмотреть — и думал, что тут сработал их инстинкт, совершенно не свойственный детям человеческим. Взрослый не может быть опасен. Стоило мне начать вести себя, как полагается нормальному взрослому — и всё, я тоже не опасен. Взрослый — помощь, защита, пища, по-другому не может быть. Дитя до Межи — общая ценность. Невозможно представить себе выродка, способного обидеть ребёнка.
Особенности психики существ, не знающих импринтинга. Для их взрослых нет чужих детей. Для их детей нет чужих взрослых. Самые старшие подростки ещё дичатся и сторонятся, а белькам я уже совсем свой — меня уже можно тыкать носом в ухо, пробовать на вкус, карабкаться мне на шею и требовать, чтобы я гладил их пушистую шёрстку. Ребята лет четырёх-шести-восьми тоже почти освоились.
«Люди» для них — страшные враги, пока это не конкретный Старший, который выглядит необычно, но ведёт-то себя как полагается!
Кто бы ни была та отчаянная девушка, которая увезла отсюда детей — сделала она правильно.
Нельзя было оставлять детей военным.
Мог бы выйти дикий кошмар.
И у меня вставали дыбом волоски на хребте, когда я думал, что где-то у людей могут жить дети-шедми. Малыши, не умеющие бояться взрослых.
— Как тебя зовут? Чирмэдэ? Ты прав: надо было их запереть, тех, кто начал стрелять. Нельзя стрелять, всё правильно.
Когда пришёл Алесь, я уже сидел с ними на гальке. Рыбой от них несло невероятно, рыбьим жиром, жёваной рыбой, пищеварительными ферментами шедми — горьковатым чесночным запахом — и каким-то тёплым духом с рыбным оттенком. И мне казалось, что это прекрасный аромат. Почему бы и нет? Что плохого в рыбе?
— Звал? — спросил Алесь. — Тебя ещё не растрепали на нитки?
— Алесь, — сказал я, обнимая девочку-белька, которая играла с моей пуговицей, — ты слышал про проект «Барракуда»?
Алесь махнул рукой в чисто классическом стиле:
— Это было давно и неправда. Лет, наверное, двадцать назад — или, может быть, сорок, не помню, но давно — это была программа изучения Мирового океана на Земле. Участвовали дайверы, океанологи, биологи, даже военные. Речь шла об изучении больших глубин, ниже восьмисот метров. Я слышал, они пытались модифицировать человеческое тело, чтобы справиться с давлением на глубине… я не специалист, но речь вроде шла о генетических модификациях. А потом вышел закон о модификациях и евгенике — и программу закрыли. Кажется, даже кого-то там посадили за незаконные эксперименты на людях. А кто тебе рассказал про «Барракуду»?
— Бэрей, — сказал я. — А тебе?
Алесь моргнул.
— Ну мне, положим, рассказал Веня Кранц, — сказал он, и тон у него был совершенно ошарашенный. — Когда-то в незапамятные времена. Я бы и не вспомнил… но Бэрей-то откуда знает?
— От Майорова, — сказал я.
Алесь потряс головой.
— Погоди-погоди… а в какой связи вы вообще…
— Всё по порядку, — сказал я. — Парни нашли в ангаре записку. А в ней говорилось о мальках и барракуде. И Бэрей сказал, что «Барракуда» — секретный проект шедми и людей. Что ему об этом рассказал Вадим Александрович.
— Не может быть, — сказал Алесь и снова помотал головой. — «Барракуда» — сама по себе запрещённая программа, а уж чтобы кто-то сотрудничал с шедми в таких вещах… И на Земле-то к их учёным относились — сам вспомни. Сотрудничали только этнографы и КомКон, я бы знал…
— А может, плевать кому-то было на запреты? — сказал я.
— А финансировал кто? — усмехнулся Алесь.
— А если шедми?
— Если бы да кабы… — начал Алесь, но его перебили восторженные вопли детей.
У пирса всплывал катер.
Палубная надстройка появилась из воды, как акулий плавник, белые струи с шипением стекли с бортов — и герметичный «фонарь» из бронестекла, закрывавший рубку, раскрылся. Катер восхищал, в нём было что-то от живого морского зверя, непринуждённая, словно не руками, а эволюцией созданная, упругая стремительность. Дети, даже самые старшие, смотрели на него расширившимися глазами, восхищённо — будто этот катер разом оживил для них Океан-2. Для них он, я думаю, был куском их дома, родного пейзажа, этот катер — как если бы мы увидали тут, на этих холодных скалах, на взлётной полосе из чужого базальта, наш родной земной аэробус.