Семья Тибо (Том 1)
Шрифт:
Ее спокойствие подкупило Антуана - он смотрел на нее, побледнев, нахмурив брови, но слушал, не перебивая.
– Все это можно уладить быстро?..
– наконец отважился он спросить.
– Как сказать!
– Ну за какое время, за месяц?.. Больше? За два?..
– Его голос дрогнул: - За три месяца?
– Да, пожалуй.
– А может быть, меньше?..
– Ну, нет. Ведь за месяц только доберешься туда.
– А если нам найти кого-нибудь, послать вместо тебя? Найти верного человека?..
Она пожала плечами.
– Верного человека, говоришь? Послать на месяц без всякого контроля?
Это было так разумно, что он не стал настаивать. В действительности же он с первой минуты только об одном и хотел спросить: "Когда?" Со всеми другими вопросами можно было подождать. Он нерешительно потянулся к ней и произнес каким-то смиренным голосом, который так не соответствовал выражению его нахмуренного лица - лица человека действия:
– Лулу... ведь ты не уедешь так, сразу?.. Скажи... Говори же...
– Конечно, не сразу... Но скоро, - созналась она.
Он весь напрягся.
– Когда?
– Когда все будет готово, еще сама не знаю.
Они замолчали, и сила воли чуть не изменила обоим. Антуан видел по измученному лицу Рашели, что она совсем изнемогает, самообладание покидало и его. Он подошел к ней и снова умоляюще спросил:
– Ведь это неправда, скажи?.. Ведь ты... не уедешь?
Она прижала его к груди, обняла, повлекла, ступая неверными шагами, к алькову, и оба как подкошенные упали на постель.
– Молчи. Больше ни о чем не спрашивай, - прошептала она.
– Ни слова, больше ни единого слова об этом, не то я сейчас же уеду, даже не предупредив тебя!
И он замолчал, смирился, побежденный; он зарылся лицом в ее разметавшиеся волосы - теперь плакал он.
– Последний день в Гавре. Прощание при выходе корабля из гавани
Рашель проявила упорство. Весь месяц она уклонялась от вопросов. Встречаясь с Антуаном, подмечая его тревожный взгляд, она отворачивалась. Весь этот месяц был нестерпимо тягостен. Жизнь продолжалась, но каждый поступок, каждая мысль болью отзывались в их исстрадавшихся сердцах.
Сразу после объяснения Антуан призвал на помощь свою деятельную волю, но призвал напрасно и сам был поражен тем, как мучительны его переживания, и ему было стыдно, что он почти не властен над своей тоской. Его охватило тягостное сомнение: да за что это?.. И он тотчас же остерегся: лишь бы никто не заметил. К частью, против воли подчиняясь своему деятельному образу жизни, он, каждое утро идя по больничному двору, словно обретал какой-то талисман и снова мог весь день выполнять свой врачебный долг; когда он был с больными, он думал только о них. Но как только он вспоминал обо всем, скажем, между двумя визитами или за обеденным столом дома (г-н Тибо вернулся из Мезон-Лаффита, и начиная с октября семейная жизнь вошла в колею), безысходная тоска, которая все время подстерегала его, сразу же охватывала его, и он становился рассеянным, чуть что - выходил из себя, как будто вся та внутренняя сила, которой он так гордился, выливалась теперь в одну лишь способность раздражаться.
Он проводил возле Рашели все вечера и ночи. Без радости. Их речи, их молчание были отравлены, объятия быстро изнуряли, не утоляя той почти враждебной
Как-то в начале ноября Антуан пришел в дом на Алжирской улице и увидел, что дверь отворена; а в прихожей бросились в глаза оголенные стены, пол без ковра... Он вбежал в квартиру; пустые гулкие комнаты, розовая спальня, альков, ставший ненужной нишей в стене...
Из кухни раздался шорох, и он, не помня себя, бросился туда. Консьержка, стоя на коленях, копошилась в куче тряпья. Антуан выхватил у нее из рук письмо, предназначавшееся ему. С первых строк кровь вновь прилила к его сердцу: нет, Рашель еще не уехала из Парижа, ждет его в гостинице по соседству и только завтра вечером отправляется поездом в Гавр. Он вмиг построил ряд комбинаций - решил пойти на обман, только бы уехать проводить Рашель до парохода.
Весь следующий день он провел в хлопотах, однако неудача следовала за неудачей. И только в шесть часов вечера, когда в отделении все было предусмотрено, налажено, ему наконец удалось уехать.
Они встретились на вокзале. Рашель, бледная, постаревшая, в незнакомом ему английском костюме, сдавала в багаж целую гору новых чемоданов.
На следующее утро, уже в Гаврской гостинице, когда он принимал горячую ванну, пытаясь успокоить нервное перевозбуждение, ему на память пришла одна деталь, поразившая его сейчас как громом: вещи Рашели были помечены инициалами Р.Г.
Он выскочил из ванны, распахнул дверь в комнату:
– Ты... ты возвращаешься к Гиршу!
К его глубокому изумлению, Рашель ласково улыбнулась.
– Да, - шепнула она так тихо, что ему почудилось, будто он услышал один лишь вздох; зато он увидел, как она опустила ресницы в знак признания и дважды кивнула головой.
Он упал в кресло, стоявшее рядом. Прошло несколько минут. Ни слова упрека не сорвалось с его губ. В тот час он смирился не от горя, не от ревности, а оттого, что чувствовал свое бессилие, их обоюдную невменяемость и просто - бремя жизни.
Дрожа, он вдруг заметил, что совсем наг и что тело у него влажное.
– Ты простудишься, - произнесла она. Они все еще не находили нужных слов.
Антуан вытерся, не отдавая себе ясного отчета в том, что он делает, и начал одеваться. Она так и стояла у радиатора, зажав в пальцах подушечку для полирования ногтей. Оба терзались, но, несмотря на все, и тот и другая испытывали почти одинаковое облегчение. Сколько раз за последний месяц у Антуана появлялось такое чувство, будто он знает не все. Теперь, по крайней мере, перед ним возникла истина во всей своей полноте. А к Рашели, освободившейся от навязчивых путаных измышлений, возвращалось чувство собственного достоинства, и на душе у нее становилось светлее.
Наконец она прервала молчание.
– Пожалуй, напрасно я тебе лгала, - произнесла она, и лицо ее, светившееся любовью, выразило жалость, но отнюдь не раскаяние.
– Ведь о ревности существуют готовые представления - такие нелепые, такие ошибочные... Во всяком случае, поверь мне, лгала я, желая тебе добра, щадя тебя, а сама от этого была еще несчастнее. Как же я теперь рада, что не оставляю тебя в неведении.
Он ничего не ответил, но перестал одеваться и опять сел.
– Да, - продолжала она.
– Гирш меня снова зовет, и я еду.