Семья Тибо, том 1
Шрифт:
— Послушайте, уж сама не знаю, почему, никакой тут связи нет, я вспоминаю одну историю. Даниэль вам, может быть, рассказывал о моей первой встрече с морем?
— Не слышал. Расскажите же.
— О, это давнишняя история… Было мне тогда лет четырнадцать пятнадцать. Дело было так: в конце каникул мы с мамой поехали в Трепор, к Даниэлю. Он написал, что сойти надо на какой-то станции, уже не помню какой, и приехал нас встречать на дрожках. А чтобы я не открывала для себя море понемножку, на поворотах дороги, он завязал мне глаза… Не правда ли, глупо?.. Где-то на пути он высадил меня из дрожек и повел за руку. На каждом шагу я спотыкалась. Порывистый ветер стегал меня по лицу, я слышала посвисты, рев, адский грохот. Умирала от страха, умоляла Даниэля отпустить меня. В конце концов, когда мы взобрались на высоченный прибрежный утес, он молча встал за мной и снял повязку с моих глаз. И тут я увидела сразу все море: море, бушующее среди отвесных скал, прямо у меня под ногами; и море вокруг, сплошное необозримое море. Я задохнулась и упала без сознания. Даниэль подхватил меня. Очнулась я только через несколько минут. И все рыдала, рыдала… Пришлось увезти меня, уложить в постель, я была в жару. Мама ужасно сердилась… Но знаете, я ничуть не жалею, что все так получилось. Уверена, что теперь я хорошо знаю море.
Никогда еще Жак не видел у нее такого лица — вся печаль с него слетела; никогда не видел такого открытого, даже чуть-чуть озорного взгляда. И вдруг этот огонь погас.
Мало-помалу Жак открывал незнакомую Женни. Эти смены настроений — то сдержанность, то внезапные вспышки — наводили на мысль о подспудном, но полноводном источнике, который только от поры до поры пробивает себе выход. Быть может, он, Жак, скоро разгадает тайну и той непостижимой печальной задумчивости, которая так одухотворяет ее лицо и кажется отсветом внутренней жизни, придает такую цену ее мимолетной улыбке. И вдруг при одной лишь мысли, что прогулке их скоро придет конец, его охватила мучительная тоска.
— Вы не торопитесь, — вкрадчиво сказал он, когда они прошли под аркой старинных ворот [107] , ведущих из парка в лес. — Пойдемте кругом. Бьюсь об заклад, этой дорожки вы не знаете.
Песчаная тропинка, по которой было мягко ступать, терялась в темной гуще кустарника; вначале она была широкая, ее окаймляла высокая трава, а дальше становилась все уже. Деревья на этом участке росли плохо, сквозь чахлую листву со всех сторон просвечивало небо.
Они все шли, и молчание ничуть их не тяготило.
107
…под аркой старинных ворот… — Имеются в виду ворота, построенные еще в XVII в. архитектором Мансаром.
"Что со мной? — допытывалась у себя самой Женни. — Он совсем не такой, как я думала. Нет! Он… Он… — Но ни один эпитет ей не нравился. — До чего мы похожи", — вдруг про себя отметила она убежденно и радостно. И чуть погодя встревожилась: "О чем он думает?"
А он ни о чем не думал. Он весь отдавался блаженству — восхитительному, бездумному; он шел рядом с ней, и ничего другого ему не было нужно.
— Я вас завел в одно из самых неуютных мест в лесу, — наконец пробормотал он.
Она вздрогнула, услышав его голос, и оба подумали, что эти минуты молчания имели решающее значение для всего того неизъяснимого, чем полны были их мысли.
— Что верно, то верно, — отозвалась она.
— Тут и не трава вовсе, а один собачий зуб.
— А моя собака им лакомится.
Они говорили все, что приходило в голову; слова вдруг приобрели для них совсем иной смысл.
"Мне нравится голубой цвет ее платья, — подумал Жак. — Почему этот нежный, серовато-голубой тон так к ней идет? Это именно ее цвет".
И тут же, без всякого перехода, воскликнул:
— Знаете, я потому иногда становлюсь таким тупицей, что никак не могу отвлечься от того, что творится у меня внутри.
И Женни, воображая, что просто отвечает ему, заявила:
— Совсем как я. Я почти все время мечтаю. Люблю помечтать. Вы тоже? Ведь я одна владею тем, о чем мечтаю, и мне приятно, что нет нужды поверять все это другим. Вы понимаете меня?
— О да, отлично понимаю, — отвечал он.
Ветви шиповника, усыпанные цветами, а одна уже покрытая мелкими ягодами, перекинулись через тропинку. Жак готов был преподнести их Женни: "Вот листья, и цветы, и плод на ветке спелый…" [108] Он бы остановился, все смотрел бы на нее… Но он не посмел. А когда они миновали куст, он подумал: "Как все-таки сидит во мне эта книжность!" И спросил:
108
"Вот листья и цветы, и плод на ветке спелый…" — Строки из стихотворения "Зелень" Поля Верлена (1844–1896) (перевод Б.Пастернака).
— Вы любите Верлена?
— Да, особенно "Мудрость" [109] — ее прежде так любил Даниэль.
Он негромко прочел:
О, женщин красота, их слабость, нежность рук,
Что делают добро иль зло приносят вдруг…
— А Малларме? — продолжал он, помолчав. — У меня есть сборник стихов современных поэтов, подобран неплохо. Хотите, принесу?
— Принесите.
— А Бодлера вы любите?
— Меньше. И Уитмена тоже. Впрочем, Бодлера я плохо знаю.
109
"Мудрость" — книга стихов Верлена (1881).
— А Уитмена вы читали?
— Даниэль мне читал его этой зимой. Я хорошо чувствую, почему он так любит Уитмена. Ну а я…
(И каждому пришло на память слово "порочный" — слово, которое они произносили совсем недавно. "Сколько у нас с ней схожего!" — подумал Жак.)
— Ну а вы, — подхватил он, — именно из-за этого и любите Уитмена меньше, чем он?
Она наклонила голову, радуясь, что он закончил ее мысль.
Тропа снова расширилась и вывела их на прогалину, где манила к себе скамейка, стоявшая меж двух дубов, источенных гусеницами. Женни бросила в траву широкополую соломенную шляпу и села.
— Временами меня просто изумляет ваша близость с Даниэлем, — неожиданно сказала она, словно размышляя вслух.
— Почему же? — Он усмехнулся. — Потому что, по-вашему, я не такой, как он?
— Сегодня — совсем не такой.
Он растянулся неподалеку от нее, на откосе, сказал негромко:
— Моя дружба с Даниэлем… А он когда-нибудь говорил вам обо мне?
— Нет… То есть да. Немного.
Она вспыхнула, но он на нее не смотрел.
— Ну да, теперь это — ровная привязанность, какая-то умиротворенность, — продолжал он, пожевывая травинку. — А ведь прежде было не так.
Он умолк и показал пальцем на улитку, прозрачную, как агат, — на нее упал блик солнца, и она, добравшись до конца былинки, вся в свету, нерешительно поводила двумя своими студенистыми рожками.
— Знаете, — продолжал он без всякого перехода, — в школьные годы, бывало, целые недели подряд я все думал, что схожу с ума, — столько всего перемешалось в моей бедной голове. И вечно я был одинок!
— Но ведь вы жили вместе с братом?
— К счастью. И мне была предоставлена полная свобода. Тоже к счастью. Иначе я бы уж наверняка сошел с ума… Или сбежал.