Семья Тибо, том 1
Шрифт:
Ни звука, ничто не колебало пламени свечей.
Подобно воем, кто заходил в эту комнату, Антуан стал рассматривать труп — упорно, даже как-то ошалело. В усталом мозгу пытались слиться в связную мысль разрозненные ее зачатки:
"Где теперь то, что делало Отца таким же существом, как я, где та сила жизни, которая билась в нем еще накануне вечером, где она? Что с ней сталось? Исчезла? Существует ли где-нибудь еще? В какой форме? — Он растерянно прервал себя: — Ну, брат, с такими идиотскими мыслями можно далеко зайти! Ведь не в первый же раз я вижу мертвеца… И отлично знаю, что не существует более неточного термина, чем "небытие", скорее уж надо именовать это агломерацией мириадов жизней, непрерывным зарождением.
Да, да… Я десятки раз это твердил. А вот перед этим трупом — не знаю… И вынужден признать концепцию небытия, более
"Нет, не годится это… — спохватился он, пожав плечами, — нельзя поддаваться соображениям, которые возникают вот так — вплотную к явлению!.. Это не должно идти в счет, это не в счет".
Усилием воли он стряхнул с себя одурь, решительным движением поднялся со стула, и сразу им овладело какое-то глубокое, интимное, настойчивое, жаркое волнение.
Сделав знак брату следовать за ним, Антуан вышел в коридор.
— Прежде чем что-либо решать, надо узнать волю отца. Пойдем.
Они вошли в кабинет г-на Тибо. Антуан зажег плафон, потом настенные лампы, святотатственный свет залил эту комнату, где обычно горела на письменном столе лишь одна настольная лампа под зеленым абажуром.
Антуан приблизился к письменному столу. В тишине весело звякнула связка ключей, которую он вынул из кармана.
Жак держался поодаль. Только сейчас он заметил, что стоит рядом с телефонным столиком, на том самом месте, где накануне… Накануне? Всего пятнадцать часов прошло с той минуты, когда в проеме этой двери возникла фигурка Жиз.
Неприязненным взглядом обвел он эту комнату, которую так долго считал неприступнейшим из святилищ, куда заказан путь чужакам и которую теперь уже ничто не защитит от непрошеного вторжения. Взглянув на Антуана, стоявшего на коленях в позе взломщика у выдвинутых ящиков письменного стола, Жак почувствовал неловкость. Ему-то что до последней воли отца и всех этих бумажек?
Ничего не сказав, он вышел из кабинета.
Жак снова направился в спальню, где лежал покойник, его мучительно тянуло туда, и именно там он мирно провел большую часть ночи, поделенную между бодрствованием и сном. Он понимал, что скоро его прогонит отсюда череда чужаков, и он не желал терять ни секунды из этой захватывающей очной ставки с собственной юностью; ибо сейчас для него ничто так трагически не воплощало прошлого, как останки этого всемогущего существа, вечно становившегося ему поперек дороги и вдруг целиком погрузившегося в нереальность.
Неслышно ступая на цыпочках, он открыл дверь спальни, вошел и сел. Тишина, на миг потревоженная, вновь стала нерушимой; и Жак с чувством необъяснимой услады без помех весь ушел в созерцание мертвеца.
Неподвижность.
Этот мозг, который почти в течение трех четвертей века, ни на секунду не переставая, вязал цепь мыслей, образов, — этот мозг теперь отключен навеки. И сердце тоже. И именно то, что перестала биться мысль, особенно поразило Жака, который постоянно жаловался на непрерывную активность собственного мозга и считал ее напастью. (Даже ночью он чувствовал, как его мозг, остановленный сном, вертится, вертится, словно обезумевший мотор, и без передышки нанизывает разорванные, как в калейдоскопе, картины, и если его память удерживала отдельные обрывки этих видений — он утром называл их "снами".) Придет, к счастью, такой день, когда кончится это изнурительное коловращение. В один прекрасный день он тоже будет освобожден от пытки мыслить. Наконец-то наступит тишина; отдых в тишине!.. Ему вспомнилось, как однажды, шагая в Мюнхене по набережной, он таскал за собой повсюду завораживающее искушение самоубийства… Вдруг в памяти его, как музыкальная фраза, прозвучало: "Мы отдохнем…" Так кончалась одна русская пьеса, которую он видел в Женеве; до сих пор в ушах его звучал голос актрисы, славянки с детским личиком, с трепетным и чистым взором, и она повторяла, покачивая своей аккуратной головкой: "Мы отдохнем". Задумчивая интонация, слабенький голосок, похожий на звук гармоники, усталый взгляд, где явно читалась не столько надежда, сколько смирение: "Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… Мы отдохнем!"
VIII. Назавтра после кончины. Визиты соболезнования доктора Эке, маленького Робера, Шаля, Анны де Батенкур
С утра начались визиты: жильцы дома, какие-то люди из их квартала, которым г-н Тибо оказывал услуги. Жак улизнул из спальни еще до появления первых родственников. Антуан тоже сослался на неотложные дела. В комитетах каждого из благотворительных обществ, где состоял Оскар Тибо, у покойного были личные друзья. Шествие тянулось до самого вечера.
Господин Шаль притащил из кабинета в спальню, где лежал покойник, стул, который он именовал почему-то своей "скамеечкой" и на котором проработал не один десяток лет; и весь день просидел так, не желая покидать "усопшего". В конце концов он стал как бы одним из аксессуаров траурного церемониала, вроде канделябров, веточек букса и молящихся монашенок. Всякий раз, когда входил новый посетитель, г-н Шаль соскальзывал со стула, грустно кланялся вновь прибывшему и тут же вскарабкивался обратно на свою "скамеечку".
Несколько раз Мадемуазель пыталась отправить его домой. Разумеется, из зависти, — ей невмоготу было видеть, что он являет собой назидательный пример преданности. А вот она не могла найти себе места. Она страдала. (В этом доме, безусловно, страдала только одна она.) Быть может, впервые эта старая девица, всю жизнь прожившая в людях, никогда ничем не владевшая, испытывала чуть ли не звериное чувство собственности: г-н Тибо был ее личным покойником. Каждую минуту она приближалась к кровати, но из-за своей изуродованной спины не могла оглядеть ее всю разом, то оправляла покров, то разглаживала какую-то складочку, то бормотала обрывок молитвы и, покачивая головой, складывая свои костлявые ручки, повторяла как что-то невероятное:
— Раньше меня успокоился…
Ни возвращение Жака, ни присутствие Жиз словно бы не коснулись заветных уголков ее оскудевшего сознания, ставшего с годами скуповатым на любое восприятие действительности; а эти двое, один за другим, уже давно вышли из семейного круга: Мадемуазель просто отвыкла думать о них. Для нее существовал только Антуан да обе служанки.
А сегодня она, как ни странно, с утра надулась на Антуана. Всерьез разругалась с ним, когда речь зашла о том, в какой день и в какой час класть тело в гроб. Так как он считал, что нужно ускорить эту минуту, которая всем принесет облегчение, когда усопший перестает быть индивидуумом, трупом, а становится просто вещью, гробом, она взбеленилась. Словно Антуан намеревался лишить ее единственного оставшегося ей утешения — созерцать останки хозяина в последние часы, когда еще существует видимость физического его присутствия. Она, должно быть, придерживалась того мнения, что кончина Оскара Тибо — это развязка только для покойного да для нее самой. Для всех прочих, и особенно для Антуана, конец этот стал также началом чего-то, порогом будущего. А для Мадемуазель будущего нет; крушение прошлого в ее глазах было равнозначно полному крушению.
Когда Антуан под вечер возвращался домой, проделав пешком весь обратный путь, с легкой душой упиваясь ледяным бодрящим воздухом, щипавшим глаза, у дверей каморки консьержа ему встретился Феликс Эке в полном трауре.
— Я не войду, — сказал хирург. — Просто мне хотелось пожать вам сегодня руку.
Турье, Нолан, Бюккар уже занесли свои визитные карточки. Луазиль звонил по телефону. Все эти выражения сочувствия со стороны коллег-медиков до странности растрогали Антуана; во всяком случае, утром, когда Филип лично прибыл на Университетскую улицу, он, слушая сочувственные слова Патрона, не столько осознал факт кончины г-на Тибо, сколько факт утраты доктором Антуаном Тибо своего отца.
— Сочувствую вам, друг мой, — негромко произнес Эке и вздохнул. — Пусть говорят, что мы, врачи, издавна дружим со смертью, но когда она приходит к нам, когда она рядом — то словно бы мы ее никогда и не встречали, не так ли? — И добавил: — Я-то знаю, что это такое. — Потом выпрямился и протянул Антуану руку в черной перчатке.
Антуан проводил его до машины.
Впервые Антуан сопоставил эти две смерти.
Сейчас ему некогда было размышлять обо "всем этом", но он догадывался, что "все это", что бы он ни думал на сей счет, гораздо серьезнее, чем он считал раньше. Понял он также, что его решающий поступок, столь хладнокровно совершенный накануне (внутренне он по-прежнему полностью одобрял его), придется теперь, так или иначе, включить в свое существование, как вклад некоего чрезвычайно важного опыта, налагающего свой отпечаток на все развитие человека, сжиться с ним; и что под давлением этого дополнительного груза неизбежно придется переместить свой личный центр тяжести.