Семья Тибо, том 1
Шрифт:
К постели Жак близко не подошел. Жиз первая, после мгновенного замешательства, протянула ему руку. От этого движения широкий рукав сполз к локтю, и Жак увидел ее обнаженную руку. Он взял ее кисть, но не пожал, а, напустив на себя серьезный вид, нащупал, словно врач, пульс: кожа была горячая.
— Температура держится?
— Нет, нет.
Жиз оглянулась на дверь: Жак не закрыл ее, как бы подчеркивая этим, что заглянул только на минутку и тут же уйдет.
— Тебе холодно? Хочешь, закрою дверь? — предложил он.
— Да нет… Как тебе угодно.
Жак с явной охотой запер дверь, чтобы они могли поговорить без помех.
Жиз поблагодарила его улыбкой и опустила голову в ямку подушки, волосы ее выделялись на наволочке черно-матовым пятном. Потом, заметив, что ворот рубашки расходится, открывая шею до ключиц, Жиз прихватила его пальцами, чтобы он не раскрылся шире. Жак заметил изящный изгиб этой руки и цвет смуглой кожи, которая на всей этой белизне принимала оттенок мокрого песка.
— Что ты делаешь целыми днями? — спросила она.
— Я? Да ничего. Прячусь, чтобы не видеть всех этих посетителей.
Тут только Жиз вспомнила, что г-н Тибо скончался, и подумала об утрате Жака. Она упрекала себя за то, что сама не слишком-то горюет. А интересно, горюет ли Жак? На ум ей не шли те ласковые слова, которые следовало бы ему сказать Тут только она сообразила, что из-за смерти отца сын стал окончательно свободным, и в голову ей пришла мысль: "Значит, теперь ему незачем уезжать из дома".
А вслух она сказала:
— Ты вышел бы все-таки проветриться.
— Ты права. Как раз сегодня у меня была ужасно тяжелая голова, и я немного прошелся. — После мгновенного колебания он добавил: — За газетами ходил…
На самом-то деле все было куда сложнее: в четыре часа, окончательно изнервничавшись от беспредметного ожидания, гонимый из дома каким-то смутным побуждением, — Жак сам только много позже догадался каким, — он действительно вышел из дома, купил несколько швейцарских газет, толком еще не зная, куда пойдет.
— Ты много бывал на свежем воздухе там? — спросила Жиз, прервав вновь затянувшееся молчание.
— Да.
Это "там" застало его врасплох, и он непроизвольно ответил ей смущенно, почти резко, но тут же пожалел об этом.
"Впрочем, — подумалось ему, — с тех пор как я вступил в этот дом, все, что я делаю, все, что говорю, все, что думаю, — все получается фальшиво".
Глаза Жака помимо воли то и дело возвращались к этой постели, на которой коварно сосредоточился весь свет лампы, и взгляд его не отрывался от белого шерстяного одеяла, такого легкого, что под ним четко обрисовывались контуры юного тела — линия бедер, ноги во всю их длину, выпуклость чуть расставленных колен. Тщетно старался он придать себе естественный вид, говорить непринужденно, — с каждой минутой чувство неловкости усиливалось.
Ей хотелось сказать: "Присядь же!" Но как раз в это мгновение она не сумела поймать его взгляда и не решилась.
Стараясь держаться как можно свободнее, Жак оглядывал мебель, безделушки, маленький алтарик, поблескивавший позолотой. Ему вспомнилось утро приезда, когда он искал себе убежище в этой комнате.
— А хорошенькая у тебя комната, — ласково произнес он. — По-моему, у тебя раньше этого кресла не было, да?
— Мне его твой отец подарил на день рождения, когда мне исполнилось восемнадцать. Разве ты его не узнаешь? Оно стояло на верхней площадке в Meзон-Лаффите. Под часами с кукушкой!
Мезон… Вдруг он ясно увидел лестничную площадку на верхнем этаже, щедро залитую светом, врывавшимся сквозь стеклянную крышу, — там круглое лето на закате грозно, как потревоженный улей, жужжали мухи. Увидел он также часы с кукушкой и гирями; услышал, как на тихой лестнице каждые четверть часа смешно кукует деревянная птичка… Значит, то время, что он был далеко, все оставалось для них таким же! А сам он разве не остался прежним, и если изменился, то самую малость? Разве с первой минуты своего возвращения не ловил он себя десятки раз на том, что чисто рефлекторно повторяет свои прежние жесты? Скажем, манера вытирать ноги внизу о половичок, потом громко хлопать входной дверью, сначала вешать пальто сразу на оба крючка, вбитые бок о бок, а уж потом зажигать электричество… А когда он ходил взад и вперед по своей комнате, разве каждое движение не было подсознательным воспоминанием, оживающим в жесте?
Жиз искоса поглядывала на это скрытое в полумраке беспокойное лицо, на эту челюсть, на эту шею, на эти руки.
— Какой ты стал сильный, — вполголоса произнесла она.
Он обернулся, и улыбка тронула его губы. В глубине души Жак отчасти кичился своей силой, особенно еще и потому, что все детство был хилым мальчиком и страдал от этого. И вдруг, повинуясь неосознанной мысли, вернее, тоже рефлексу, он воскликнул, и сам удивился своему воспоминанию:
— "Майор Ван дер Куип обладал незаурядной силой".
Лицо Жиз озарилось радостью. Десятки раз они, дети, перечитывали вместе надписи под гравюрами своей самой любимой книжки: приключения происходили в лесах Суматры, где бравый голландский майор одним махом уложил страшенную гориллу.
— "Майор Ван дер Куип по неосторожности заснул под сенью баобаба!" весело подхватила Жиз и, откинув голову назад, зажмурила глаза, широко открыла рот, так как, если верить гравюре, майор храпел.
Оба расхохотались и, смеясь, смотрели друг на друга, забыв продолжение, наслаждаясь возможностью черпать воспоминания из этой забавной сокровищницы их детства, принадлежавшей только им двоим.
— А картинка с тигром, — продолжала она, — ты ее порвал, когда обозлился!
— Да. А почему порвал?
— Потому что рассмеялся как сумасшедший прямо в лицо аббату Векару!
— Ну и память же у тебя, Жиз!
— А я тоже, — проговорила она, — я тоже хотела, правда попозже, приручить "тигриного младенца" и, засыпая по вечерам, воображала, будто баюкаю своего тигренка в объятиях…
Наступило молчание. Оба продолжали весело улыбаться. Жиз первая посерьезнела.
— И все-таки, — начала она, — а все-таки, когда я вспоминаю те времена, я не обнаруживаю в памяти ничего, кроме длинных, бесконечно длинных, ужасно скучных дней… А ты?