Семья Тибо, том 2

В большой гостиной Антуана собралось уже человек шесть.

Войдя, Жак стал искать брата глазами. К нему подошел Манюэль Руа: Антуан сейчас вернется – он у себя в кабинете с доктором Филипом.

Жак пожал руку Штудлеру, Рене Жуслену и доктору Теривье, бородатому и веселому человечку, которого он в свое время встречал у постели больного г-на Тибо.

Какой-то человек высокого

роста, еще молодой, с энергичными чертами лица, напоминавшими юного Бонапарта, громко разглагольствовал, стоя перед камином.

– Ну да, – говорил он, – все правительства заявляют с одинаковой твердостью и одинаковой видимостью искренности, что не хотят войны. Почему бы им этого не доказать, проявляя меньше непримиримости? Они только и говорят что о национальной чести, престиже, незыблемых правах, законных чаяниях… Все они как будто хотят сказать: "Да, я желаю мира, но мира, для меня выгодного". И это никого не возмущает! Столько людей походят на свои правительства: прежде всего заботятся о том, чтобы устроить выгодное дельце!.. А это все усложняет: ведь для всех выгоды быть не может; сохранить мир можно лишь при условии взаимных уступок…

– Кто это? – спросил Жак у Руа.

– Финацци, окулист… Корсиканец… Хотите, я вас познакомлю?

– Нет, нет… – поспешно ответил Жак.

Руа улыбнулся и, отведя Жака в сторону, любезно уселся подле него.

Он знал Швейцарию и, в частности, Женеву, так как несколько лет подряд в летние месяцы принимал там участие в гонках парусных судов. Жак на вопрос, чем он занимается, заговорил о своей личной работе – о журналистике. Он решил проявлять сдержанность и в этой среде не афишировать без надобности своих убеждений. Поэтому он торопился перевести разговор на войну: после того, что он слышал в прошлый раз, его заинтересовали воззрения молодого врача.

– Я, – сказал Руа, расчесывая кончиками ногтей свои тонкие черные усики, – думаю о войне, с осени тысяча девятьсот пятого года! А ведь тогда мне было всего шестнадцать лет: я только что сдал первый экзамен на степень бакалавра, кончал лицей Станислава… Несмотря на это, я очень хорошо понял в ту осень, что нашему поколению придется иметь дело с германской угрозой. И многие из моих товарищей почувствовали то же самое. Мы не хотим войны; но с того времени мы готовимся к ней, как к чему-то естественному, неизбежному.

Жак поднял брови:

– Естественному?

– Ну да: надо же свести счеты. Рано или поздно придется на это решиться, если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать!

Жак с неудовольствием заметил, что Штудлер быстро обернулся и направился к ним. Он предпочел бы с глазу на глаз продолжать свое маленькое интервью. По отношению к Руа он испытывал некоторую враждебность, но никакой антипатии.

– Если мы хотим, чтобы Франция продолжала существовать? – повторил Штудлер недружелюбным тоном. – Вот уж что меня ужасно злит, – заметил он, обращаясь на этот раз к Жаку, – так это мания националистов присваивать себе монопольное право на патриотизм! Вечно они стараются прикрыть свои воинственные поползновения маской патриотических чувств. Как будто влечение к войне – это в конечном счете некое удостоверение в любви к отечеству!

– Я просто восхищаюсь вами, Халиф, – с иронией заметил Руа. – Люди моего поколения не так трусливы, как вы: они более щекотливы. Нам в конце концов надоело терпеть немецкие провокации.

– Но ведь пока что речь идет только об австрийских провокациях… и к тому же направленных не против нас! – заметил Жак.

– Так что же? Вы, значит, согласились бы, в ожидании, пока придет наша очередь, наблюдать в качестве зрителя, как Сербия становится жертвой германизма?

Жак ничего не ответил.

Штудлер саркастически усмехнулся:

– Защита слабых?.. А когда англичане цинично наложили руку на южноафриканские золотые прииски, почему Франция не бросилась на помощь бурам, маленькому народу, еще более слабому и вызывающему еще большее сочувствие, чем сербы? А почему теперь мы не стремимся помочь бедной Ирландии?.. Вы полагаете, что честь совершения такого благородного жеста стоит риска столкнуть между собой все европейские армии?

Руа ограничился улыбкой. Он непринужденно обернулся к Жаку:

– Халиф принадлежит к тем славным людям, которые из-за преувеличенной чувствительности воображают о войне всякие глупости… и совершенно не считаются с тем, что она представляет собою в действительности.

– В действительности? – резко перебил Штудлер. – Что же именно?

– Да очень многое… Во-первых, закон природы, глубоко сидящий в человеке инстинкт, который нельзя выкорчевать, не искалечив самым унизительным образом человеческую натуру. Здоровый человек должен жить своей силой – таков его закон… Во-вторых, возможность для человека развивать в себе целый ряд качеств, очень редких, прекрасных… и очень укрепляющих душу!..

– Каких же? – спросил Жак, стараясь сохранять чисто вопросительную интонацию.

– Ну, – сказал Руа, вскинув свою маленькую круглую голову, – как раз те, которые я больше всего ценю: мужественную энергию, любовь к риску, сознание долга и даже больше – самопожертвование, когда ваша частная воля отдается на служение некоему коллективному действию, широкому, героическому… Вы не считаете разве, что человека молодого и сильного духом должно непреодолимо влечь к героизму?

– Да, – лаконически признал Жак.

– Прекрасная это вещь – доблесть! – продолжал Руа с победоносной улыбкой, причем глаза его заблестели. – Война для людей нашего возраста великолепный спорт: самый благородный спорт.

– Спорт, – возмущенно проворчал Штудлер, – за который расплачиваются человеческими жизнями!

– Ну и что же? – бросил ему Руа. – Ведь человечество размножается достаточно быстро: разве оно не может позволить себе время от времени такую роскошь, раз ему это необходимо?

– Необходимо?

– Гигиена народов периодически требует хорошего кровопускания. Если мирные периоды слишком затягиваются, на земле вырабатывается уйма токсинов, которые отравляют ее и от которых ей надо очиститься, как человеку, ведущему слишком сидячий образ жизни. Мне кажется, что в данный момент хорошее кровопускание особенно необходимо французской душе. И даже европейской. Необходимо, если мы не хотим, чтобы наша западная цивилизация погрязла в низости, пришла в упадок.