Семья Тибо, том 2
Шрифт:
Быстрые шаги на песчаной дорожке. Это Каппель. Без халата и без очков, тонкий, гибкий, в широкой рубашке и полотняных брюках, он похож на подростка. Очень светлые волосы, немного впалые щеки, нежная, гладкая кожа. Но лоб вызывает чувство удивления: изборожденный морщинами, он кажется лбом старика. И взгляд голубых с металлическим блеском глаз, опушенных светлыми ресницами, поражает неожиданной зрелостью.
Каппель – германский подданный. Он продолжает изучать в Базеле медицину. Он и не подумал вернуться в Германию. Днем он работает с профессором Веббом в Kinderspital [89] , вечером, ночью сражается за революцию. Он завсегдатай книжного магазина, и это ему Платнер поручил сделать в течение одного дня немецкий перевод. Впрочем, Каппель ничего не знает о планах Жака; он не задал ему ни одного
89
Детской больнице (нем.).
Он вынимает из кармана четыре страницы, исписанные готическими буквами, тонкими и заостренными. Жак берет листки, рассматривает их, ощупывает. Его пальцы дрожат. Заговорит ли он, поделится ли с немцем надеждой, от которой у него захватывает дыхание?.. Нет. Теперь не время для излияний, для обмена мыслей. Остающиеся ему несколько дней он проведет в одиночестве одиночестве сильных. Он складывает листки и говорит только:
– Благодарю.
Из деликатности Каппель спешит заговорить о другом. Он вынимает из кармана газету.
– Послушай! "Анри Бергсон [90] , президент Академии моральных наук, взял слово, чтобы приветствовать присутствовавших на заседании бельгийских членов-корреспондентов. Борьба, начатая против Германии, – заявил он, – есть не что иное, как борьба Цивилизации против Варварства…" Бергсон!..
Вдруг Каппель умолкает, словно прислушиваясь к отдаленному шуму.
– Это глупо… Скажи, с тобой этого не бывает? Двадцать раз на день, особенно вечером, ночью, – мне кажется, что я слышу глухие удары… гул канонады в Эльзасе…
90
Анри Бергсон (1859-1941) – французский философ, создавший идеалистическую систему иррациональной "философии жизни", основанную на интуитивизме. Пользовался большой популярностью среди буржуазной интеллигенции и представителей модернистского искусства.
Жак отводит глаза. В Эльзасе… Да, там бойня уже началась… Ему приходит в голову новая мысль. В час, когда столько невинных обречены на жертву, самую бесславную, самую пассивную, он испытывает гордость оттого, что остался властелином своей судьбы, что сам избрал свою смерть; смерть, которая явится одновременно и актом веры, и последним криком возмущения, последним бунтом против нелепости, царящей в мире, – обдуманным поступком, отмеченным печатью его личности, поступком, который будет насыщен тем самым смыслом, какой он захочет ему придать…
Каппель, помолчав, возобновляет разговор:
– Когда я был ребенком, мы жили в Лейпциге, возле тюрьмы. Как-то раз, зимним вечером, – шел снег, – в нашем квартале распространился слух, что в город приехал палач и на рассвете должны кого-то казнить. Помню, я никому ничего не сказал и ушел… в темноту. Было поздно. Падал густой снег. На улице – никого. На площади – жуткая тишина. Я несколько раз обошел вокруг тюрьмы совершенно один. Я не мог вернуться домой. Не мог отделаться от мысли: там, по ту сторону этой стены, находится человек, которого люди приговорили к смерти, и он знает это, он ждет…
Несколькими часами позже, сидя в углу Kaffeehalle [91] , в дыму скверных сигар, прислонившись к прохладным изразцам печки, Жак макает хлеб в кружку кофе и грезит. Лампочка без абажура, которая свисает с потолка, словно паук на кончике паутины, ослепляет его, гипнотизирует, отделяет от остального мира.
Платнер уговаривал его остаться поужинать, но Жак, торопливо исправив гранки воззвания, сбежал, сославшись на усталость Он симпатизирует владельцу книжного магазина и упрекает себя за то, что недостаточно проявляет свою симпатию. Но эта болтовня о революции, полная общих мест и повторений, эти назойливые взгляды, когтистая рука, которую Платнер то и дело кладет на плечо собеседника, манера внезапно опускать длинный нос к изорудованной груди и заканчивать фразу шепотом, подобно конспиратору, открывающему тайну, – все это безумно раздражает Жака, его нервы не выдерживают.
91
Кофейная (нем.).
Здесь ему хорошо. Kaffeehalle плохо освещенное, бедное кафе с большими столами
Ибо в Kaffeehalle все время полно народу. Странная публика: здесь сталкиваются все категории отшельников, холостяков, бродяг. Тут студенты, развязные и шумные, которые называют служанок по имени, обсуждают вечерние телеграммы, спорят поочередно о Канте, о войне, о бактериологии, о машинизации, о проституции. Тут приказчики, конторщики, прилично одетые, молчаливые, отделенные друг от друга полубуржуазной осмотрительностью, которая тягостна им самим, но которую они не умеют преодолеть. Тут хилые существа, чье общественное положение трудно определить: безработные, выздоравливающие, только что вышедшие из больницы, – вокруг них еще плавает тяжелый запах йодоформа; калеки, вроде того слепого, что устроился у дверей и держит на сдвинутых коленях набор инструментов для настройки роялей. Тут перед стойкой – круглый стол, за которым обедают три женщины из Армии спасения [92] ; они едят только овощи и, укрытые своими огромными чепцами, шепотом сообщают друг другу назидательные секреты. Тут есть также целая плавучая армия обломков крушения, бедняков, выброшенных сюда волнами нищеты, преступления или неудачи; счастливые тем, что попали сюда, они сидят, не решаясь поднять глаза, согнувшись под тяжестью прошлого, как видно нелегкого, и долго крошат в суп свой хлеб, прежде чем опустить в него ложку. Один из них только что занял место напротив Жака На секунду глаза их встретились. И во взгляде этого человека Жак поймал мимолетный беглый огонек, шифрованный язык тех, кто поставлен вне закона: задушевный, таинственный обмен мыслей, пробегающих в зрачках, быстрый, как молния, вопрос, всегда один и тот же: "А ты? Тоже неприспособившийся, непокорный, гонимый?"
92
Армия спасения – международная религиозно-филантропическая организация, основанная в Лондоне в 1865 г. методистским священником Бутсом.
Молодая женщина появляется в дверях и делает несколько шагов по залу. Изящный силуэт, легкая походка. На ней черный английский костюм. Ее глаза ищут кого-то, но не находят.
Жак опустил голову. Он чувствует внезапную боль в сердце. И вдруг встает с места, чтобы бежать отсюда.
Женни… Где она сейчас? Что сталось с ней без него, без всяких вестей, кроме лаконичной открытки, посланной им с французской границы? Он часто вспоминает о ней так – во внезапном и коротком порыве, страстном, тоскливом; и каждую ночь, во время бессонницы, судорожно сжимает ее в своих объятиях… Мысль о том, как он нужен ей, мысль о неверном будущем, на которое он ее обрекает, невыносима, когда он думает об этом. Но он думает об этом редко. Искушение сохранить свою жизнь ради Женни ни разу не коснулась его души. Отказ от любви не кажется ему изменой. Напротив: верность самому себе тому, кого полюбила Женни, – кажется ему лучшим доказательством верности его любви к ней.
За стенами кафе – ночь, улица, одиночество. Он почти бежит, сам не зная куда. Глухая мужественная песнь сопутствует его шагам. Он ускользнул от Женни. Он вне пределов досягаемости. В нем нет больше ничего, кроме жгучего, очищающего восторга – восторга героев.
LXXXII. Воскресенье 9 августа. – Последние приготовления
Ежедневно он первым делом выполняет одну из инструкций Мейнестреля: "Каждое утро, между восемью и девятью, проходить мимо дома номер три по Юнгштрассе. В тот день, когда увидишь в окне красную материю, спроси госпожу Хюльтц и скажи ей: "Я пришел снять комнату".
В воскресенье 9 августа, около половины девятого, проходя перекресток Эльссезерштрассе и Юнгштрассе, Жак вдруг чувствует, что сердце его на секунду перестает биться: на балконе дома номер три сушится белье, и среди скатертей, салфеток на видном месте висит кусок красной бумажной ткани!
Улица в этом месте состоит из невысоких домов, отделенных от мостовой палисадниками. Когда Жак поднимается на крыльцо дома номер три, дверь отворяется. В полумраке прихожей он различает силуэт белокурой женщины с обнаженными руками, в светлом корсаже.