Семья Тибо, том 2
Шрифт:
Жак то открывает, то закрывает глаза, в зависимости от толчков. Боль в ногах, пожалуй, немного затихла во время этой короткой передышки в тени навеса, но воспаленный рот непрерывно, мучительно болит… Вокруг маячат какие-то фигуры, винтовки. Пыль, испарения этого человеческого стада душат его; зыбь этих беспорядочно колышущихся тел вызывает в его пустом желудке тошноту, как при морской болезни. Он не пытается размышлять. Он – вещь, покинутая всеми, даже им самим…
Движение вперед продолжается. Дорога суживается меж двух откосов. Каждую минуту – затор, остановка; и каждый раз носилки, поставленные на землю, резко ударяются о нее; и каждый раз Жак открывает глаза и стонет. "Баста! – ворчит маленький корсиканец. – Если так пойдем, начальник, пруссакам нетрудно будет нас…" – "Марш! – с раздражением кричит бригадир. – Разве не видите, что все уже двинулись?" Колонна опять трогается, проходит кое-как метров пятьдесят и опять застревает. Жандармы вынуждены остановиться на перекрестке просёлочной дороги, где стоит в ожидании пехотная рота, сгрудившись, с винтовками на ремне. Офицеры, собравшись
Остановка затягивается. Очевидно, пробка основательная. Даже артиллерийские обозы на левой стороне шоссе стоят неподвижно. Отряд самокатчиков, ведя свои машины, делает попытку пробраться между повозок, но и он увязает в этой гуще.
Проходит двадцать минут. Колонна не продвинулась и на десять метров. Направо пехотные части отступают к западу, прямо по полям. Бригадир нервничает. Он знаком подзывает жандармов. Их головы сближаются над носилками для конфиденциального разговора. "Черт побери, не можем же мы, на самом деле, торчать здесь весь день и разыгрывать храбрецов… Если начальству угодно, чтобы мы шли за колонной, пусть заставит ее двигаться вперед… У меня особое задание – так ведь? К вечеру я должен доставить эту падаль в жандармерию корпуса… Ответственность я беру на себя. Живо! За мной!" Не теряя ни секунды, жандармы выполняют приказ: расталкивая окружающих, они хватают носилки, перепрыгивают через ров, взбираются на откос и устремляются напрямик через поля, покинув шоссе и парализованные обозы.
Прыжок через ров, подъем на откос исторгают у Жака долгий хриплый стон. Он пытается повернуть шею, приоткрыть распухшие губы… Новый толчок… Еще один… Небо, деревья – все качается… Аэроплан горит: ступни Жака – два факела; смерть, жестокая смерть хватает его за ноги, за бедра, доходит до сердца… Он теряет сознание.
Резкий толчок приводит его в чувство. Где он? Носилки стоят в траве. Давно? Ему кажется, что это бегство длится уже много дней… Освещение изменилось, солнце стоит ниже, день кончается… Умереть… Чрезмерность боли притупляет его ощущения, словно наркотик. Ему кажется, что он погребен под землей на такой глубине, куда толчки, звуки, голоса доходят лишь приглушенные, далекие. Видимо, он спал, видел сон… У него осталась в памяти роща акаций, где щипала траву белая коза, болотистый луг, где увязали сапоги жандармов, забрызгивая его грязью… Он широко открывает глаза, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Маржула, Паоли, бригадир стоят, опустившись на одно колено. Впереди, в нескольких метрах, какая-то большая шевелящаяся куча: это залегла пехотная рота. Ранцы, приставленные один к другому, образуют панцирь гигантской черепахи, которая вздрагивает в траве.
Капитан, стоя позади солдат, рассматривает местность в бинокль. Слева косогор; на его отлогом склоне луг; сине-красный батальон расположился здесь веером и лежит, похожий на карты, разбросанные по зеленому сукну…
"Чего же мы ждем, начальник?" – "Приказа". – "А если придется бежать бегом, – говорит Маржула, – как мы со Стеклянным поспеем за другими?"
Капитан подходит к бригадиру и дает ему посмотреть в бинокль. Вдруг справа несутся галопом кони, кавалерийский взвод с драгунским унтер-офицером во главе. Всадники привстали на стременах, конские гривы развеваются на ветру. Унтер-офицер останавливается возле капитана. У него детское лицо с оживленным, радостным выражением. Левой, затянутой в перчатку рукой он показывает вправо: "Они там… За этим холмом… В трех километрах… Прикрытие, должно быть, уже вступило в бой!"
Он сказал это громко. Жак заметил его. Образ Даниэля в каске пробивается сквозь его оцепенение.
Металлический лязг оглашает воздух: не дожидаясь команды, солдаты последнего ряда, услышавшие эти слова, примкнули штыки. Их движение постепенно повторяется всеми – от одного к другому, и вдруг из земли вырастает целое поле блестящих стеблей. Все головы поднимаются, все взгляды обращены к зловещему "холму", над которым позолоченное солнце, мирное, чистое небо… Унтер-офицер делает знаки кавалеристам, чьи лошади топчут сочную траву, и взвод рысью мчится дальше. Капитан кричит ему вслед: "Передайте, чтобы нам прислали распоряжения! – Он обращается к бригадиру: Ну, видали вы что-нибудь подобное? Слева – связи нет! Справа – тоже! Какого дьявола можно сделать в этой неразберихе?" Он отходит к своим солдатам. "Послушайте, начальник, уйдем отсюда…" – бормочет Маржула. "Глядите-ка, там зашевелились!" – говорит Паоли. В самом деле, ряд за рядом батальон, лежавший в траве, перебежками взбирается на гребень косогора и, опять-таки ряд за рядом, исчезает на противоположной стороне. "Вперед!" – кричит капитан. "И мы тоже – вперед!" – говорит бригадир.
Носилки поднимают, трясут. Жак стонет. Никто не слушает его, никто не слышит. О, пусть его оставят… пусть дадут ему умереть здесь… Он закрывает глаза. О, эти толчки… Через каждые пять-десять метров носилки резко падают в траву; жандармы, опустившись на колени, с минуту переводят дух и снова трогаются в путь. Справа, слева солдаты перебежками взбираются по очереди на косогор. Наконец и жандармы добираются почти до самого гребня, – им осталось несколько метров. Капитан здесь.
Свист гранаты раздается в воздухе, приближается, проносится мимо… Жак открывает и закрывает глаза… Гул голосов… Тень, неподвижность…
Носилки лежат под деревьями на земле, усыпанной хвоей. Вокруг какое-то неопределенное движение… Тесно прижатые друг к другу, словно слитые в одну сплошную массу, пехотинцы, сутулясь в своей неудобной одежде, связанные винтовками и ранцами, цепляющимися за ветки, топчутся на месте, не в силах ни двинуться вперед, ни повернуть назад. "Не напирайте!" – "Чего мы ждем?" "Выслали дозор". – "Надо проверить, безопасно ли в лесу". Офицеры и унтер-офицеры выходят из себя, но никак не могут перегруппировать своих солдат. "Тише!" – "Шестая, ко мне!" – "Вторая!." Недалеко от носилок какой-то солдат прислонился к елке, и сон вдруг сморил его, мертвый сон. Он молод; у него ввалившиеся щеки, серое лицо, одеревеневшая рука бессознательно прижимает винтовку к бедру: он как будто взял на караул. "Говорят, третий батальон отправлен во фланговое охранение, чтобы прикрыть…" – "Сюда, ребятки, сюда!" Это кричит капрал, коренастый крестьянин, который входит в лес, ведя за собой свое звено, словно курица цыплят.
Через носилки перешагивает лейтенант. У него тот заносчивый и испуганный вид, какой бывает у начальника, когда он растерян и готов на все, лишь бы сохранить свой престиж. "Унтер-офицеры, велите всем замолчать! Будете вы повиноваться, черт вас возьми! Первый взвод, стройся!" Солдаты с хмурым видом пытаются сдвинуться с места; они и сами хотят найти свое начальство, своих товарищей и снова почувствовать себя рядовыми нормальной воинской части. Некоторые смеются, наивно успокоенные тем, что деревья замыкают горизонт: словно война осталась там, по другую сторону опушки, в открытом поле. Время от времени какой-нибудь связной, весь потный, запыхавшийся, злой, вечно не находя того, кого он ищет, с руганью пробивает себе дорогу и скрывается за кустами и людьми, сердито бросив на ходу номер полка или имя полковника. Новый свист, более глухой, более короткий, раздается над деревьями. Все затихают, плечи съеживаются, затылки приникают к ранцам. На этот раз взрыв происходит справа… "Это семидесятипятимиллиметровый!" – "Нет! Это семидесяти семи!" Жандармы, обступившие носилки, словно они-то и придают смысл их существованию, образуют неподвижный островок, о который разбивается людская волна.
Внезапно на опушке раздается голос: "Прицел тысяча восемьсот метров!.. Линия гребня… Черная рощица… Стрелять по команде! Огонь!" Дружный залп сотрясает воздух. Под деревьями воцаряется тишина. Раздается новый залп. Затем слышатся разрозненные выстрелы, все более и более многочисленные. Все, кто находился близ опушки, обернулись в сторону луга, и, не ожидая команды, счастливые, что могут что-то сделать, вскидывают винтовки и стреляют наудачу сквозь листву. Молодой солдатик, только что спавший у дерева, теперь стоит на коленях в ногах носилок и непрерывно, усердно стреляет, пристроив винтовку в развилке двух веток. Каждый выстрел хлещет Жака, словно удар кнута, но он уже не в силах открыть глаза.
Справа вдруг раздается конский топот… Группа офицеров верхом, два майора, полковник, врываются в лес, с треском ломая кустарник. Визгливый голос покрывает трескотню выстрелов: "Кто отдал команду? Вы что – с ума сошли? Что это за стрельба? Хотите, чтобы нащупали всю бригаду?" Унтер-офицеры кричат со всех сторон: "Прекратить огонь! Стройся!" Шум сразу прекращается. Повинуясь общему порыву, все эти сбившиеся в кучу люди, казалось застрявшие здесь навсегда, находят в себе силу преодолеть инерцию и повернуться в одну сторону. Они толкаются, налетают друг на друга, молча награждают друг друга пинками и вскоре словно стая перелетных птиц, медленно трогаются к югу, вслед за группой старших офицеров. Позвякивание кружек, котелков, манерок, сопровождаемое глухим топотом солдатских башмаков по мягкой, точно устланной войлоком почве, наполняет лес неясным шумом, будто идет стадо. Смолистая пыль рыжим облаком поднимается меж елей.