Семья Тибо, том 2
Шрифт:
– Всем своим поведением вы доказали силу вашей закалки.
Она молча выслушала его. Потом совсем просто произнесла:
– Здесь нет никакой заслуги с моей стороны… Больше всего мне помогло, как мне кажется, то, что мы с Жаком жили врозь. Его смерть не изменила ни хода моей повседневной жизни, ни моих привычек… По крайней мере, сначала мне это помогало… А потом появился маленький. Еще задолго до его рождения то, что он существует, стало мне огромной поддержкой. В моей жизни появилась цель: воспитать ребенка, которого Жак мне оставил. – Она снова помолчала. Затем заговорила: – Трудная это задача… Этим маленьким существом так непросто руководить! Иногда мне прямо страшно. – Женни взглянула на Антуана испытующе, почти подозрительно. – Даниэль, конечно, говорил вам о нем?
– О Жан-Поле? Да ничего особенного.
Он сразу же почувствовал, что брат и сестра расходятся в оценке характера ребенка, и это вызывает между ними рознь.
– Даниэль уверен, что Жан-Полю доставляет удовольствие не слушаться. Это несправедливо. И к тому же неверно. Во всяком случае, все куда более сложно… Я долго над этим думала. Правда, мальчик как-то инстинктивно склонен всему говорить "нет". Но тут не злая воля – тут потребность противопоставить себя другим. Нечто вроде потребности доказать самому себе, что он существует… И эта потребность – проявление внутренней несокрушимой силы столь очевидное, что нельзя даже сердиться… Это говорит его инстинкт, подобный инстинкту самосохранения! Я по большей части даже не решаюсь его наказывать.
Антуан слушал ее с живым интересом и жестом попросил продолжать.
– Вы меня понимаете? – сказала Женни, спокойно и доверчиво улыбаясь. Вы привыкли к детям, и вас это, возможно, не удивляет… Я же часто становлюсь в тупик перед его строптивым нравом. Да, порой, когда он меня не слушается, я смотрю на него даже в каком-то оцепенении, с каким-то робким изумлением, более того, почти с восхищением – так же, как я наблюдаю за ним, как он растет, развлекается, начинает понимать. Если он в саду один и упадет – он заплачет; если ушибется при нас – заплачет только в крайности… Без всякой видимой причины он отказывается от конфеты, которую я ему предлагаю; но проберется потихоньку в комнату и утащит всю коробку; нет, не из желания полакомиться – он даже не пытается ее открыть, – или засунет под валик кресла, или зароет в куче песку. Зачем? Просто, я думаю, из желания проявить свою независимость… Если я его браню, он молчит; все его маленькое тельце напрягается от возмущения; цвет глаз меняется, и он смотрит на меня так сурово, что я не смею продолжать. Непоколебимым взглядом… Но одновременно взглядом чистым, отрешенным. Взглядом, который мне импонирует!.. Так смотрел, без сомнения, Жак, когда был ребенком.
Антуан улыбнулся:
– А быть может, и вы, Женни?
Она жестом отмела эту мысль и продолжала:
– Должна сказать, что, если он и противится всякому принуждению, зато повинуется малейшей ласке. Когда он надуется, стоит мне взять его на руки, и все проходит! Он прячет лицо у меня на плече, целует, смеется: как будто что-то жесткое, что есть у него на душе, размягчилось и растаяло. Как будто он вдруг избавился от своего демона!
– А Жиз он, должно быть, совсем не слушается?
– Ну, там совсем другое дело, – произнесла Женни с внезапной холодностью. – Тетя Жиз – это его страсть: когда она с ним, ничего больше не существует.
– И она умеет обуздывать его?
– Еще меньше, чем я или Даниэль. Он часу без Жиз не может обойтись, но только потому, что хочет подчинять ее всем своим капризам! И услуг он требует от нее таких, каких ни за что, из одной только гордости, не примет ни у кого другого: например, расстегнуть штанишки или достать какую-нибудь вещь, до которой он сам не может дотянуться. И если меня при этом нет, ни за что не скажет ей спасибо. Надо только посмотреть, с каким видом он ею командует! Будто… – Она замолкла, потом продолжала: – Может, то, что я скажу, нехорошо по отношению к Жиз, но мне кажется, я права: Жан-Поль чувствует в ней прирожденную рабыню.
Заинтересованный этими словами, Антуан вопросительно взглянул на Женни. Но она избегала его взгляда; и так как в эту минуту зазвучал колокольчик, сзывающий к завтраку, оба поднялись.
Они подошли к дверям. Казалось, Женни хочет еще что-то сказать Антуану. Она взялась было за ручку двери, потом отпустила ее.
– Я так благодарна вам, – прошептала она. – С самого возвращения из Швейцарии я ни разу ни с кем не могла поговорить о Жаке…
– Почему же вам не поговорить с Жиз? – решился спросить Антуан, вспоминая признания и жалобы девушки.
Женни стояла, опустив глаза, опершись плечом о косяк двери, и, казалось, не слыхала его вопроса.
– С Жиз? – повторила она наконец, будто звуки его голоса дошли до нее не сразу.
– Жиз единственная, кто мог бы вас понять. Она любила Жака. И она тоже очень страдает.
Не поднимая век, Женни отрицательно покачала головой. Видимо, ей хотелось избежать объяснений. Потом она взглянула прямо в лицо Антуана и произнесла с неожиданной резкостью:
– Жиз? Девушка с четками! Четки помогают не думать! – Она снова нагнула голову. Потом, помолчав, прибавила: – Иногда я ей завидую. – Но тон ее голоса и короткий горловой смешок, который она постаралась подавить, явно противоречили ее словам. Казалось, она тут же пожалела о том, что сказала. Вы знаете, Антуан, Жиз мой настоящий друг, – пробормотала она. Голос ее стал мягче, искреннее, – Когда я думаю о нашей будущей семье, я отвожу в ней Жиз огромное место. Так хорошо знать, что она навсегда останется с нами…
Антуан ждал "но", которое и в самом деле последовало после короткого колебания:
– Но Жиз такова, какова она есть, правда? У каждого свой характер. У Жиз бездна достоинств, но у Жиз есть также свои недостатки. – После нового колебания Женни добавила: – Она, например, не очень искренна.
– Жиз? Это с ее-то честными глазами?
Первым побуждением Антуана было протестовать. Но, подумав, он понял, что подразумевала под этим Женни. Никто бы не назвал Жиз фальшивой, но она охотно хранила про себя иные тайные мысли, избегала высказывать вслух свои предпочтения и свои антипатии; боялась всяких объяснений; умела скрывать свою неприязнь; умела быть услужливой, приветливой с теми, кого не любила. Робость? Стыдливость? Скрытность? Или, быть может, врожденная двуличность, унаследованная от далеких негритянских предков, чья капля крови течет в ее жилах, естественная защита расы, издавна жившей в рабстве? "Прирожденная рабыня".
Он почти тотчас же согласился:
– Верно, верно, я вас понимаю.
– И вы видите теперь, почему, несмотря на мою большую к ней любовь, несмотря на нашу постоянную близость, одним словом – несмотря на все, есть вещи, о которых я не могу с ней говорить… – Она выпрямилась. – Совсем не могу. – И быстрым движением, как будто желая кончить разговор, распахнула двери: – Пойдемте завтракать.
IX. Второй разговор с Женни
Стол был накрыт во дворе, под навесом возле кухни. Завтрак кончился быстро. Женни ела мало Антуан не успел сделать ингаляцию перед завтраком и с трудом глотал пищу. Один лишь Даниэль оказал честь Клотильдиной стряпне: телячьей грудинке с зеленым горошком. Ел он молча, с безразлично-рассеянным видом. Когда завтрак подходил к концу, он, в ответ на какое-то замечание Антуана о Рюмеле и "героях тыла", нарушил свое молчание и разразился ядовитой апологией "дельцов". (Лишь они одни сумели использовать события, так сказать, "на потребу человеку"…) И в качестве примера с насмешливым восхищением рассказал о чудесном возвышении своего бывшего патрона, "этого гениального жулика Людвигсона". С начала военных действий Людвигсон переселился в Лондон и, по словам людей сведущих, во много раз умножил свое состояние, основав при весьма подозрительной поддержке банкиров Сити и кое-кого из английских политических деятелей Акционерное общество по снабжению горючим, пресловутое АОГ.
"Через несколько лет она будет странно похожа на свою мать", – думал Антуан, не переставая дивиться тому, как изменилась за эти четыре года Женни. После родов, кормления ребенка она раздалась в бедрах, в груди, шея ее утратила прежнюю хрупкость. Но эта округлость не портила ее: даже смягчала протестантскую чопорность осанки, заносчивую посадку головы, немного суховатую тонкость лица. Правда, глаза остались прежними: они смотрели с тем же выражением одиночества, спокойного мужества, печали выражением, которое так поразило Антуана, когда он увидел ее в первый раз еще девочкой, в момент бегства Даниэля и Жака… "Но как бы то ни было, подумал Антуан, – сейчас она держится гораздо свободнее. Трудно понять, чем она так очаровала Жака… В ней было тогда что-то очень неприятное! Неприятная смесь застенчивости и гордости, леденящая замкнутость! Теперь, по крайней мере, не кажется, что малейшее движение, которым она открывает себя другим, стоит ей сверхчеловеческих усилий! Сегодня утром она действительно говорила со мной с полным доверием… Она действительно была чудесна сегодня утром… Но никогда, увы, у нее не будет той прелести, той мягкости, как у ее матери… Никогда… У нее тот тип благородства, в котором есть что-то, как будто говорящее вам: "Я не стараюсь ничем казаться. Мне все равно, нравлюсь я вам или нет. Мне достаточно, что я такая, какая есть…" О вкусах не спорят. Но это не мой тип… И все-таки она переменилась к лучшему".