Семья Тибо, том 2
Шрифт:
– Чудесный.
– Правда? – подхватила она торжествующим тоном. – Даниэль приводит его ко мне по воскресеньям. И каждый раз я удивляюсь, как он вырос, возмужал. Даниэль жалуется, что это трудный ребенок, непослушный. Но что удивительного, если у маленького есть характер? И потом, мальчик должен быть энергичным, волевым… Я вижу, вы со мной согласны! – лукаво добавила она. Мы с ним встречаемся редко, и поверьте, мне это нелегко. Но ведь малыш меньше нуждается во мне, чем мои больные… – И как поток, на минуту отклонившийся от своего пути, возвращается в прежнее русло, так и она снова заговорила о своем госпитале.
Антуан молча кивал головой, ему не хотелось отвечать; он боялся приступа кашля. В очках она выглядела совсем старухой. "Цвет лица, как у сердечницы", – снова подумалось ему.
Держалась она очень прямо, не опираясь о спинку кресла, и неторопливо клала стежок за стежком. С величественным и непринужденным видом она рассказывала Антуану, как поставлено дело в ее госпитале, как велика ее ответственность и сколько у нее забот.
"Нет худа без добра, – думал Антуан. – Таким вот женщинам, в таком возрасте, война дала своего рода нечаянное счастье – возможность деятельности на благо общества, возможность отдаться чему-то целиком, радость властвовать в атмосфере всеобщей признательности…"
И, как будто угадав его мысль, г-жа де Фонтанен произнесла:
– О, я не жалуюсь! Как ни тяжко подчас мое бремя, оно стало мне необходимо. Я не представляю себе, как я смогу жить той жизнью, которую вела когда-то. Теперь я чувствую потребность быть полезной. – Она улыбнулась. Знаете что? Давайте откроем – потом, конечно, – клинику для ваших больных, и я буду ею руководить! – И тут же поспешно добавила: – Вместе с Николь, вместе с Жизель… И с Женни, быть может… Я думаю, это вполне возможно… Правда?
Антуан любезно откликнулся:
– Конечно, вполне возможно!
Помолчав немного, она продолжала:
– Женни тоже должна иметь в жизни какое-то занятие. – Она вздохнула и, даже не пытаясь объяснить тайный ход своих мыслей, добавила: – Бедный Жак. Никогда не забуду нашу последнюю встречу…
Она снова замолчала. Ей вспомнилось возвращение из Вены после мобилизации. Но она умела как никто отгонять прочь тяжелые воспоминания. Она поднесла руку ко лбу, откинула мешавшую прядь седых волос. Каковы бы ни были ее чувства, в эту минуту она решила поговорить с Антуаном о том, что лежало у нее на сердце.
– Мы должны верить в высший разум, – заговорила она снова (поучительным и любезным тоном, который, казалось, означал: "Только не перебивайте меня, пожалуйста"). – Мы должны принимать то, чего возжелал господь. И смерть вашего брата также свершилась по воле господней. – Она задумалась и лишь потом высказала затаенную мысль: – Эта любовь была обречена на самые горшие страдания. И для него, и для нее. Простите, что я так говорю.
– Я с вами совершенно согласен, – живо отозвался Антуан. – Если бы Жак остался жив, их совместная жизнь превратилась бы в ад.
Госпожа Фонтанен посмотрела на него довольным взглядом, одобрительно кивнула и взялась за шитье.
Потом заговорила снова:
– Я не хочу кривить душой и признаюсь, все это… причиняло мне огромные страдания… В тот день, когда я узнала, что у Женни будет ребенок…
Антуан часто думал как раз об этом. И когда г-жа де Фонтанен взглянула на него, он в знак внимания молча опустил веки.
– О, вовсе не из-за того, – произнесла она быстро, боясь, что ее слова могут быть ложно истолкованы, – что он рожден вне брака… Нет… Не столько из-за этого. Особенно меня угнетала мысль, что эта трагедия оставит след в нашей жизни, оставит вечное о себе напоминание… Я ведь моту говорить с вами откровенно. Я часто думала: "Жизнь Женни испорчена безвозвратно… Это возмездие! Fiat [109] …" Но, друг мой, я ошибалась. От недостатка веры. Промысл господень никому не ведом. Пути его неисповедимы, доброта его бесконечна. То, что я считала карой, испытанием, посланным нам, напротив, стало божественной благодатью… знаком прощения. Источником радости… И в самом деле, за что было господу их карать? Разве не знал он лучше, чем мы, что не было зла в их увлечении? И что сердца этих двух детей пребывали чистыми и целомудренными даже в грехе?
109
Пусть свершится (лат.).
"Как странно, – думал Антуан. – Казалось бы, она должна раздражать меня сверх всякой меры. Так нет же, в ней есть что-то, вызывающее уважение. Даже больше, чем уважение, – симпатию. Может быть, доброта? Потому что, в сущности, доброта – такая редкая вещь; настоящая врожденная доброта…"
– Судьба Женни прекрасна, – продолжала г-жа де Фонтанен своим певучим и твердым голосом, не переставая шить. – Она владеет в сердце своем сокровищем, которое облагородило всю ее жизнь, – воспоминанием о том, как она всю себя принесла в дар, о чудесных минутах, за которыми – редкий случай – не последовали унизительные будни…
"Есть люди, – думал Антуан, – которые создают себе на потребу и раз навсегда свое собственное восприятие мира. И тогда все легко… Их существование подобно прогулке на воде при тихой погоде. Они вверяются течению, и оно само несет их к пристани".
– И на ее долю выпала благороднейшая задача – растить ребенка, который…
– Женни стала совсем другая, совсем не такая, как прежде, – решительно прервал ее Антуан. – Очень повзрослевшая… Нет, не повзрослевшая… А очень…
Госпожа де Фонтанен положила работу на колени и сняла очки.
– Я хочу поведать вам, друг мой, одну вещь: я считаю, что Женни счастлива!.. Да… Счастлива так, как никогда не была счастлива, как только может быть счастлив такой человек, как она. Ибо Женни рождена не для счастья. Еще ребенком она была глубоко несчастна, и никто не мог ей в этом помочь: страдание было заложено в ее натуре. И не только страдание ненависть к самой себе: она не умела любить себя, любить в себе создание божие. Душа ее, увы, никогда не знала веры: душа ее всегда была храмом пустующим… И что же получается? Господь каждодневно творит чудеса в нас самих и вокруг нас! Всякое страдание вознаграждается… всякое неустройство идет на благо высшей гармонии… Сейчас на Женни снизошла благодать. Сейчас, – и мое чувство, верьте, не обманывает меня, – сейчас бедное мое дитя обрело в роли вдовы и матери высшее человеческое счастье, тот душевный покой, равновесие и удовлетворение, которых ей не дано было знать… И я чувствую, что она теперь…
– Тетя! – раздался голос из сада.
Госпожа де Фонтанен поднялась с кресла.
– Николь вернулась.
– Пришел господин мэр, тетя, – повторил голос. – Он хочет с вами поговорить.
Госпожа де Фонтанен подошла к дверям. Антуан услышал ее веселое восклицание:
– Подымись ко мне, дорогая. У меня здесь кто-то… кого ты хорошо знаешь!
Николь распахнула дверь и как вкопанная остановилась на пороге, пристально вглядываясь в Антуана, как бы не узнавая его.
Сердце его болезненно сжалось, и он пробормотал: