Семья Тибо, том 2
Шрифт:
– Я очень страшный стал, да?
Николь покраснела и, желая скрыть свое смущение, громко расхохоталась:
– Вовсе нет… Просто я не ожидала встретить вас здесь.
Они еще не виделись: накануне она не пришла на дачу обедать, так как осталась ухаживать за больным, которого не хотела доверить сиделке.
За эти годы Николь как-то помолодела. Бессонная ночь не оставила никакого следа на ее молочно-белой коже, глаза по-прежнему поражали удивительной прозрачностью.
Антуан спросил, есть ли у нее вести от мужа, с которым он дважды встречался на фронте.
– Сейчас его санитарный отряд в Шампани, –
Луч солнца касался ее округлого плеча, плотно обтянутого тканью блузки, при каждом движении играл в складках косынки, золотил руки, покрытые легким пушком, и когда она улыбалась, зубы ее блестели. "Какое, должно быть, искушение для всех этих переживших бойню людей!" – подумал Антуан.
– Я так жалела, что не могла вчера попасть на дачу, – сказала она. Как вы провели вечер? Даниэль был с вами любезен? Удалось вам хоть немножко его приручить?
– Конечно! А разве это так трудно?
– Он такой угрюмый, мрачный…
Антуан сделал соболезнующий жест:
– Он достоин всяческого сожаления!
– Надо бы его расшевелить, – продолжала Николь, – заставить вернуться к живописи. – Она говорила серьезным тоном, как будто перед ними стояла насущнейшая проблема и она только ждала Антуана, чтобы ее решить. – Нельзя дольше так жить, как он живет. Он опустился. Он в конце концов станет…
Антуан улыбнулся.
– Я ничего такого не заметил.
– Да, да… Спросите хотя бы у Женни… Он просто стал невыносим… Когда мы бываем на даче, он или уходит в свою комнату, – что он, дичится, дуется? неизвестно, – или, если уж он сидит с нами, рта не откроет, и, кажется, все вокруг леденеет. Его присутствие всех стесняет… Уверяю вас, вы окажете ему огромнейшую услугу, если убедите его работать, вернуться в Париж, бывать на людях, снова начать жить!
Антуан покачал головой и невнятно повторил:
– Он достоин сожаления…
Из какого-то инстинктивного недоверия он держался настороже. Неизвестно почему, у него создалось впечатление, будто Николь говорит так, повинуясь своим скрытым соображениям, которые предпочитает не выражать вслух.
(И это было, пожалуй, верно. Николь составила себе окончательное мнение о Даниэле еще с того памятного вечера прошлой зимой. Однажды, – было уже поздно, – Женни и Жиз ушли спать, а Николь задержали дела внизу, и она осталась с Даниэлем вдвоем в гостиной перед догорающим камином. Вдруг Даниэль сказал: "Подожди-ка, Нико, не шевелись!" И на обложке журнала, который он перелистывал, начал быстро набрасывать карандашом ее профиль. Она охотно подчинилась этому неожиданному капризу. Но через некоторое время, движимая каким-то неясным чувством, вдруг повернула голову, – Даниэль не рисовал: не отрываясь, он смотрел на нее нечистым взглядом, полным скрытого желания, мрачной ярости, стыда, а возможно, и ненависти… Нагнув голову, он злобно скомкал в руке журнал и бросил его в камин. Потом, не сказав ни слова, вышел из комнаты. "Так вот оно в чем дело! – оцепенев, подумала Николь. – Он все еще меня любит". Она хорошо помнила те далекие времена, когда жила у тетки в Париже, и Даниэль, тогда еще юноша, подстерегал
– Хотите знать мое мнение? – продолжала Николь, не подозревая, что ее настойчивость кажется Антуану крайне подозрительной. – Даниэль достоин сожаления, вы правы… Но он страдает не только оттого, что он калека. Нет… Женщины, видите ли, многое улавливают инстинктивно… Он страдает не только поэтому… Его мучит что-то очень личное… Может быть, несчастная любовь… безнадежная страсть…
Вдруг она испугалась, что выдала себя, и покраснела. Но Антуан и не глядел на нее. Ему вдруг представился Даниэль в тени платанов, его блуждающий взгляд, закинутые за голову руки, вечная жвачка во рту.
– Возможно, – сказал он простодушно.
Успокоенная тем, что Антуан ничего не понял, Николь с облегчением рассмеялась:
– Ведь мы с вами помним, какую жизнь вел Даниэль в Париже перед войной.
Она замолчала; на лестнице послышались шаги тетки.
Госпожа де Фонтанен держала в руках пачку писем.
– Простите, но я вернулась только на минутку, сейчас опять ухожу. – Она показала на пачку писем и казенных бандеролей, только что полученных с почты. – От нас ежедневно требуют кучу отчетов, и мы обязаны представлять их начальству в нескольких экземплярах. Каждый день я часа два трачу на ответы.
– Мне пора, – сказал Антуан, поднимаясь.
– Мы должны еще повидаться с вами. Вы еще побудете здесь?
– О нет… Я уезжаю завтра.
– Завтра? – повторила Николь.
– Я должен быть в Мускье в пятницу.
Они спустились по шаткой лестнице.
Госпожа де Фонтанен взглянула на свои часики:
– Я провожу вас до калитки.
– А я ухожу, – воскликнула Николь. – До вечера!
Когда Николь скрылась, г-жа де Фонтанен, не убавляя шага, взволнованно спросила Антуана:
– Николь говорила с вами о Даниэле? Бедный мальчик… Я все время о нем думаю. Я молюсь за него. Тяжелый крест достался ему на долю!
– Что бы ни было, он все-таки жив и будет жить. Вы можете быть за него спокойны. В теперешнее время это спокойствие тоже чего-нибудь да стоит!
Но она, казалось, не пожелала вдуматься в его слова. Она воспринимала вещи совсем по-иному.
Несколько шагов они прошли молча.
– Целыми днями все один да один… – продолжала она. – Один со своим увечьем, один со своей тоской, которую он не поверяет никому… Даже мне.
Антуан остановился и взглянул на г-жу де Фонтанен с нескрываемым любопытством.
– Я так хорошо понимаю, что мучит моего дорогого мальчика, – продолжала г-жа де Фонтанен тем же скорбным, но твердым тоном. – С его пылкой, благородной душой… чувствовать, что ты еще полон сил, мужества! Видеть свою родину в руках врага, знать, что ей грозит опасность… и не иметь возможности помочь!
– Вы думаете, это оттого? – рискнул спросить Антуан. Такое объяснение было столь неожиданным, что он не мог скрыть своего сомнения.