Семья Тибо, том 2
Шрифт:
Она прервала его во внезапном порыве:
– Уезжайте! Уезжайте завтра!
Твердость ее голоса поразила его.
– Завтра?
У нее невольно мелькнул проблеск надежды, потому что его тон, казалось, говорил: "Нет. Может быть, скора… Но не завтра".
Он зашагал дальше. Она уцепилась за него; от волнения у нее подкашивались ноги.
– Я уехал бы завтра, – проговорил он наконец, – если бы… если бы вы поехали со мной.
Она затрепетала от счастья. Все ее страхи улетучились, словно по волшебству. Он уедет, он спасен! И уедет с ней, они не расстанутся!
Жак подумал, что она колеблется.
– Разве вы не свободны? – сказал он. – Ведь ваша матушка задержалась в Вене.
Вместо ответа она крепче прижалась к нему. Удары сердца отдавались у нее в висках, оглушали ее. Она принадлежит ему телом и душой. Они никогда больше не разлучатся. Она его защитит. Она не даст опасности настигнуть его…
Теперь они говорили об этом отъезде как о давно задуманном деле. Жак забыл точное время отхода швейцарского ночного поезда, но он найдет расписание у Антуана. Кроме того, надо было узнать, может ли Женни ехать без паспорта; для женщин все эти формальности были, вероятно, не такими строгими. Деньги на билеты? Суммы, которую они получат, соединив свои средства, хватит с избытком. В Женеве Жак как-нибудь устроится… Однако все зависит еще от исхода переговоров с германским делегатом. Кто знает? Вдруг будет принято решение попытаться поднять восстание в обеих странах?..
Не замечая дороги, они дошли до садов, окружавших Тюильри. Женни была вся в поту, силы ее внезапно иссякли. Она робко указала Жаку на скамейку, стоявшую в отдалении среди цветов. Они сели. Они были одни. Гроза, с самого полудня висевшая над городом, казалось, прижимала аромат, исходивший от цветочных клумб, к самой земле.
"Из Швейцарии, – думала Женни, – я смогу переписываться с мамой… Она сможет приехать к нам, в нейтральную страну!.." Она уже воображала свою жизнь в Женеве вместе с матерью, обретенной вновь, и с Жаком, укрытым от опасности.
Одержимый все той же мыслью, Жак повторял про себя: "Уехать, да… Но для чего?" Тщетно старался он возложить все свои надежды на Мейнестреля и убедить себя, что Женева – последний оставшийся нетронутым революционный очаг; он вспоминал "Говорильню" и не мог побороть сомнений относительно эффективности революционной работы, которая ждала его там.
Он встал. Он не мог больше сидеть на месте.
– Идемте. Вы отдохнете на Университетской улице.
Она вздрогнула.
Он улыбался:
– Да, да! Идемте.
– Я? К вашему брату? С вами?
– Какое значение может это иметь для нас сейчас? Пусть лучше Антуан знает.
Он казался таким уверенным в себе, исполненным такой решимости, что она отреклась от собственной воли и послушно пошла за ним.
LXIX. Суббота 1 августа. – Жак приводит Женни к Антуану
В прихожей стоял офицерский сундучок, совсем новенький, на котором еще висел ярлык магазина.
– Господин Антуан здесь, – сказал Леон, отворяя перед Жаком и Женни дверь в кабинет врача.
Женни решительно вошла.
В комнате было тихо. Жак увидел брата, стоявшего перед письменным столом. Он подумал было, что Антуан один, и был разочарован, заметив Штудлера, а затем Руа, вынырнувших из глубоких кресел, где они сидели на большом расстоянии друг от друга: Руа – у окна, Штудлер – в углу, у книжных шкафов. Антуан разбирал бумаги; корзинка под письменным столом была полна, и разорванные листки устилали ковер.
Антуан пошел навстречу Женни и отечески пожал ей руку. Казалось, он не был особенно удивлен; сегодня был такой день, когда никто ничему не удивлялся. К тому же он вспомнил, что в записочке, которую прислала г-жа де Фонтанен после похорон, благодаря за визиты в клинику, она сообщала о своем предстоящем отъезде. У него мелькнула смутная мысль, что Женни, оставшись в Париже одна, пришла посоветоваться с ним и, как видно, столкнулась на лестнице с Жаком.
Взгляды братьев встретились. Братское чувство одновременно вызвало на их губах дружескую улыбку, за которой пряталось много невысказанных мыслей. Несмотря на все, что их разделяло, никогда еще они не чувствовали себя такими близкими; никогда, даже у смертного ложа отца, они не чувствовали себя до такой степени связанными таинственными узами крови. Они молча пожали друг другу руку.
Антуан усадил Женни и начал было расспрашивать ее о поездке г-жи де Фонтанен, как вдруг дверь отворилась, и появился доктор Теривье в сопровождении Жуслена.
Он подошел прямо к Антуану:
– Началось… И ничего нельзя сделать…
Антуан ответил не сразу. Его взгляд был серьезен, почти спокоен.
– Да, ничего нельзя сделать, – сказал он наконец. Затем улыбнулся, потому что именно так думал он сам, и эта мысль придавала ему силы.
(Когда юный Манюэль Руа пришел сообщить Антуану о мобилизации, тот находился в лаборатории Жуслена. Антуан не двинулся с места. Медленно, привычным жестом он взял папиросу и закурил. Вот уже три дня, как он чувствовал себя порабощенным, осужденным на бездеятельность, захваченным мировыми событиями, спаянным со своей родиной, со своим классом, беспомощным, как булыжник, увлекаемый в общей скользящей массе сваливаемых с телеги камней. Его будущее, его планы, устройство его жизни, над которыми он думал так долго, – все рухнуло. Перед ним была неизвестность. Неизвестность, но также и действие. Эта мысль, таившая в себе столько возможностей, сейчас же подняла его дух. Он обладал даром не бунтовать долго против совершившегося, против неизбежного. Препятствие – это новая величина. Всякое препятствие ставит новую проблему. Нет такого препятствия, которое не могло бы при желании стать трамплином, удобным случаем для нового прыжка…)
– Когда ты едешь? – спросил Теривье.
– Завтра утром. В Компьень… А ты?
– Послезавтра, в понедельник. В Шалон… – Он обратился к подошедшему к ним Штудлеру. – А вы?
Теривье так привык быть в хорошем настроении, что даже сегодня его голос оставался веселым, а бородатое пухлое лицо с розовыми щеками сохраняло жизнерадостное выражение. Но эта веселость настолько не вязалась с тревожным взглядом, что на него тягостно было смотреть.
– Я? – произнес Халиф, моргая. Казалось, вопрос врача разбудил его. Он повернулся к Жаку, как будто должен был дать объяснение именно ему. – Я тоже еду! – бросил он резко. – Но только через неделю. В Эвре.
Жак не ответил на его взгляд. Он не осуждал Халифа. Он знал, что его жизнь была непрерывной цепью самоотверженных поступков и что, соглашаясь вопреки своим убеждениям служить "оборонительной" войне, этот честный человек лишний раз подчинялся тому, что считал своим долгом.
Он взглянул на Женни. Она стояла у камина, немного в стороне от остальных. Вид у нее был не смущенный, а скорее отсутствующий. Он увидел, как она выпрямилась, поискала взглядом кресло, сделала несколько шагов и села. "Какая она гибкая", – подумал он. Ему показалось, что он еще держит ее в своих объятиях. Он вспомнил, как бурно и в то же время сдержанно она затрепетала от его первого поцелуя. Его охватило восхитительное волнение, и он не стал ему сопротивляться. Их взгляды встретились; он улыбнулся и почувствовал, что краснеет.