Семья Тибо, том 2
Шрифт:
Антуан подошел к Женни и спросил ее о Даниэле, но Теривье перебил их:
– А как у вас в больнице? Что собираются предпринять?
– Обратились к старикам с просьбой вернуться на работу. Адриен, Дома, даже папаша Делери согласились… Вот что, – сказал он вдруг, указывая пальцем на Теривье, – ты до сих пор не вернул нам папку, которую как-то дал тебе Жуслен! "Патологическое разрастание тканей и глоссоптосизм".
Теривье, улыбаясь, обратился к Женни:
– Он неисправим!.. Хорошо, хорошо, я пришлю Штудлеру твою папку… Можете ехать спокойно, господин военный врач!
Через широко открытое окно уже с минуту доносился какой-то шум: пение, конский топот. Все устремились к окну посмотреть, в чем дело. Жак хотел было воспользоваться этим и направился к брату, который оставался один посреди комнаты, но как раз в этот момент Антуан присоединился к остальным, и Жак вслед за ним подошел к окну.
Артиллерийский обоз, ехавший с площади Инвалидов, встретился с колонной итальянских манифестантов, которая шла по улице Святых Отцов с четырьмя барабанщиками и знаменосцем впереди. Итальянцы, остановившись, запели "Марсельезу", приветствуя войсковую часть. Барабаны грохотали. Шум сделался оглушительным.
Антуан закрыл окно и с минуту стоял, задумавшись, прижавшись лбом к стеклу. Жак остался рядом с ним. Остальные отошли в глубь комнаты.
– Я получил сегодня письмо из Англии, – сказал Антуан, не меняя позы.
– Из Англии?
– От Жиз.
– А-а… – произнес Жак. И мельком взглянул на Женни.
– Письмо написано в среду. Она спрашивает меня, что ей делать в случае войны. Я отвечу, чтобы она оставалась там, в своем монастыре. Это лучшее, что она может сделать, правда?
Жак согласился, уклончиво кивнув головой. Он оглянулся, желая удостовериться, что они одни, в стороне от остальных. Ему хотелось поговорить о Женни. Но как начать этот разговор?
В эту минуту Антуан резко повернулся к нему. Его лицо выражало тревогу. Он спросил очень тихо:
– Ты по-прежнему ду… ду… думаешь?..
– Да.
Тон был твердый, без высокомерия.
Антуан стоял, опустив голову, избегая взгляда брата. Его пальцы машинально выбивали на стекле дробь, вторя отдаленному рокоту барабанов. Он заметил, что начал заикаться: это случалось с ним редко и всегда служило признаком глубокого потрясения.
Леон возвестил из передней:
– Доктор Филип.
Антуан выпрямился. Волнение иного рода осветило его лицо.
Развинченная фигура Филипа показалась в рамке двери. Его моргающие глаза обвели кабинет и остановились на Антуане. Он грустно покачал головой. Из развевающихся фалд визитки он вынул платок и отер им лоб.
Антуан подошел к нему.
– Ну вот, Патрон, началось…
Филип молча коснулся его руки, затем, не сделав ни шагу дальше, словно картонный паяц, которого перестали держать за ниточку, рухнул на краешек закрытого белым чехлом кресла, стоявшего перед ним.
– Когда вы едете? – спросил он своим отрывистым, свистящим голосом.
– Завтра утром, Патрон.
Филип хлюпал губами, словно сосал леденец.
– Я только что из больницы, – продолжал Антуан, чтобы что-нибудь сказать. – Все уже устроено. Я передал дела Брюэлю.
Они помолчали.
Филип, устремив глаза в пол, как-то странно покачивал головой.
– Знаете, голубчик, – сказал он наконец, – это может протянуться долго… очень долго.
– Многие специалисты утверждают противное, – отважился возразить Антуан без особой уверенности.
– Ба! – отрезал Филип, словно ему давно уже было известно, что собой представляют специалисты и их прогнозы. – Все рассуждают, исходя из нормальных условий снабжения, кредита. Но если правительства оказались достаточно безумными, чтобы поставить на карту все и рискнуть полным разорением, только бы не пойти на уступки!.. После того, что мы видели за эту неделю, возможно все… Нет, я думаю, что война будет очень длительной и все народы в ней исчерпают свои силы одновременно, причем ни один из них не захочет или не сможет остановиться на наклонной плоскости. – После короткой паузы он добавил: – Я беспрерывно думаю обо всем этом… Война… Кто поверил бы, что она возможна?.. Достаточно было прессе проявить настойчивость и смешать карты – и вот за несколько дней представление об агрессоре для всех стало неясным, и каждый народ вообразил, что его "честь" находится под угрозой… Одна неделя бессмысленных страхов, преувеличений, фанфаронства – и вот все народы Европы с криками ненависти бросаются, словно бесноватые, друг на друга… Я беспрерывно думаю обо всем этом… Это настоящая трагедия Эдипа… Эдип тоже был предупрежден, но в роковой день он не распознал в событиях тех ужасов, которые ему возвещали… То же произошло и с нами… Наши пророки всё предсказали, мы ждали опасности, и ждали именно оттуда, откуда она пришла, – с Балкан, из Австрии, от царизма, от пангерманизма… Мы были предупреждены… Мы бодрствовали… Многие мудрые люди сделали все, чтобы воспрепятствовать катастрофе… И тем не менее она разразилась: нам не удалось ее избежать. Почему? Я рассматриваю вопрос со всех сторон… Почему? Может быть, просто потому, что во все эти заведомо страшные, давно ожидаемые события проскользнуло что-то непредвиденное, какой-нибудь пустячок, достаточный для того, чтобы слегка изменить их облик и внезапно сделать неузнаваемыми… достаточный, чтобы, несмотря на бдительность людей, капкан судьбы смог захлопнуться!.. И мы попались в него…
В другом конце комнаты, где Жуслен, Теривье, Жак и Женни окружили Манюэля Руа, раздался взрыв молодого смеха.
– Ну и что? – говорил Руа, обращаясь к Теривье. – Не плакать же мне, в самом деле! Это немного проветрит нас, вытащит из наших лабораторий. Увлекательное приключение, которое нам предстоит пережить!
– Пережить? – пробормотал Жуслен.
Женни, смотревшая на Руа, внезапно отвела глаза: ей стало больно видеть восторженное лицо молодого человека.
Филип издали слушал их. Он повернулся к Антуану:
– Молодежь не может представить себе, что это такое… И это многое объясняет… А я видел семидесятый год… Молодежь не знает!
Он снова вынул платок, вытер лицо, губы, бородку и долго вытирал ладони.
– Все вы едете, – продолжал он вполголоса, с грустью. – И, должно быть, думаете, что старикам везет: они остаются. Это неверно. Наша участь еще хуже вашей – потому что наша жизнь кончена.
– Кончена?
– Да, голубчик. Кончена, и притом навсегда… Июль тысяча девятьсот четырнадцатого: подходит к концу нечто, частью чего мы были, и начинается что-то новое, что уже не касается нас, стариков.
Антуан дружески смотрел на него, не находя ответа.
Филип умолк. И вдруг гнусаво хихикнул, видимо, под влиянием какой-то щекотавшей его мозг забавной мысли.
– В моей жизни будет три мрачные даты, – начал он таким тоном, словно читал лекцию (тоном, о котором студенты говорили: "Фи-фи слушает сам себя"). – Первая перевернула мою юность; вторая потрясла мои зрелые годы; третья, без сомнения, отравит мою старость…
Антуан не отрываясь смотрел на него, как бы побуждая его продолжать.