Семья Тибо, том 2
Шрифт:
В конце стола молча ел какой-то рабочий. Его недоверчивый взгляд встретился со взглядом Жака. Он тотчас вмешался в разговор.
– Вам-то хорошо рассуждать, – сказал он со злобой. – А вот мы не смогли нынче добиться в мастерской платы за проработанную неделю!
– Почему? – благосклонно осведомился господин.
– Хозяин уверяет, будто у него деньги в банке, а банк закрыл лавочку… Мы там как следует пошумели, сами понимаете! Но так ничего и не добились. "Приходите в понедельник", – сказал он нам…
– Ну, конечно, в понедельник всем вам заплатят, – заявила героическая дама.
– В понедельник? Да ведь многие едут завтра. Понимаете? Уехать и оставить жену с детишками без гроша!
– Не беспокойтесь, – уверенно заявил господин с орденом. Правительство предусмотрело это, как и все остальное. В мэриях будут выдаваться пособия. Поезжайте спокойно! Ваши семьи находятся под покровительством государства: они ни в чем не будут нуждаться.
– Вы думаете? – пробормотал рабочий нерешительно. – Почему же тогда об этом не скажут?
Сосед Жака, которому посчастливилось купить экстренный выпуск вечерней газеты, заговорил о воззвании Пуанкаре "К французской нации".
Все руки протянулись к нему:
– Покажите! Покажите!
Но он не хотел расставаться со своей газетой.
– Читайте вслух! – распорядился господин с орденом.
Обладатель газеты, маленький старичок с хитрой физиономией, поправил очки.
– Это подписано всеми министрами! – с пафосом заявил он. Затем начал фальцетом: – "Правительство, сознавая свою ответственность и чувствуя, что оно нарушило бы священный долг, если бы предоставило события их ходу, вынесло постановление, необходимость которого продиктована нынешней ситуацией". – Старик сделал паузу. – "Мобилизация – это еще не война…"
– Вы слышите, Жак? – шепнула Женни, и в ее голосе прозвучала надежда.
Жак пожал плечами.
– Надо заманить крыс в крысоловку… А когда они попадутся, их уж сумеют там удержать!
– "При настоящем положении вещей, – продолжал старик в очках, мобилизация, напротив, является наилучшим средством обеспечить почетный мир".
Даже за соседними столиками воцарилась тишина.
– Громче! – крикнул кто-то из глубины зала. Чтец продолжал стоя. Голос его иногда прерывался: вне всякого сомнения, бедному старику казалось в эту минуту, что это он говорит с народом. Он торжественно повторил:
– "…обеспечить почетный мир. Правительство рассчитывает на спокойствие нашей благородной нации и уверено, что она не позволит себе поддаться необоснованным страхам".
– Браво! – крикнула дама с лицом в красных пятнах.
– "Необоснованным"! – прошептал Жак.
– "Оно полагается на патриотизм всех французов и уверено, что среди них не найдется ни одного, который бы не был готов исполнить свой долг. В этот час больше нет партий. Есть бессмертная Франция Права и Справедливости, единодушная в спокойствии, бдительности и достоинстве".
За чтением последовало долгое молчание. Затем все снова заговорили на эту волнующую тему. Героизм дамы был не единичным явлением. Лицо господина с орденом стало краснее ленточки в его петлице. У рабочего, сидевшего в конце стола, того самого, который не получил заработной платы, глаза наполнились слезами. Каждый почти с восторгом поддавался коллективному опьянению; каждый чувствовал себя внезапно приподнятым, вознесенным за пределы своего "я", упоенным возвышенностью момента, готовым на самоотречение, на жертву.
Жак молчал. Он думал о таких же воззваниях, которые там, за рубежом, были, должно быть, подписаны в тот же самый час другими носителями власти кайзером, царем; об этих магических формулировках, повсюду исполненных того же могущества и, без сомнения, повсюду разнуздывающих такое же нелепое исступление.
Он увидел, что Женни отставила стоявшую перед ней тарелку с супом почти нетронутой. Тогда он кивнул ей и поднялся.
Дождь перестал. С балкона капало. Широкие мутные ручьи с шумом вливались в сточные канавы; блестящие мокрые тротуары снова заполнились бегущими куда-то людьми.
– Теперь – в палату депутатов, – сказал Жак, лихорадочно увлекая за собой Женни. – Интересно знать, что они придумали там с Мюллером.
Это могло показаться бессмысленным, но он все еще не мог бы с твердостью заявить, что отказался от всякой надежды.
LXXI. Суббота 1 августа. – Вечер Жака и Женни. Перелом во взглядах социалистов после мобилизации
Бурбонский дворец тайно охранялся полицией. Тем не менее за решеткой ограды во дворе стояли группы людей, к которым и направился Жак, по-прежнему в сопровождении Женни.
При свете круглых электрических фонарей он узнал в одной из групп высокий силуэт Рабба.
– Беседа еще не кончилась, – пояснил Жаку старый социалист. – Они только что вышли. Поехали обедать. Обсуждение должно сейчас возобновиться. Но не здесь, – в редакции "Юма".
– Ну, как? Каковы первые впечатления?
– Не блестящие… Впрочем, трудно сказать. Все они вышли багровые, полумертвые от жажды и немые, как рыбы… Единственный, от кого мне удалось кое-что вытянуть, – это Сибло… И он не скрыл от нас своего разочарования. Правда? – добавил он, обращаясь к подходившему Жюмлену.
Женни молча разглядывала обоих мужчин. Жюмлен не особенно нравился ей. Его длинное, узкое лицо, потное и бледное, бритый, чрезмерно выдающийся подбородок, сухая манера говорить, сухо цедя сквозь зубы, обрубая фразы, квадратные плечи, жесткий блеск слишком маленьких и слишком черных зрачков все это вызывало в молодой девушке неприятное чувство. Напротив, старик Рабб, с его выпуклым лбом, с ясными и печальными глазами, взгляд которых часто с отеческой нежностью останавливался на Жаке, внушал ей доверие и симпатию.