Семья Тотов

Эркень Иштван

— Уезжает! — ужаснулась Маришка. — Что же ты опять натворил, родной мой Лайош?

Обе женщины со страхом смотрели на Тота, который как сидел, так и остался сидеть, тупо уставившись перед собой.

Иной человек, побуждаемый укоризненными взглядами, сам бы давно догадался, что ему делать. Если кто-то кого-то обидел безо всякой причины, в таких случаях полагается просить прощения.

Однако Тот продолжал сидеть с каменным, неподвижным лицом, на котором

даже издали можно было прочесть, что он и не думает просить прощения. Во всем случившемся он винил одного майора и был удивлен, что жена и дочь выжидательно не сводят с него глаз.

— Чего вы на меня уставились? — недоуменно спросил он.

Агика воздержалась от объяснений. Маришка тоже воздержалась, лишь тяжело вздохнула.

— Ох, Лайош, родной мой Лайош…

— Нечего охать! — осадил ее муж. — Я сказал: без четверти час. Так это или не так?

Тот переводил взгляд с жены на дочь, явно ожидая, что они подтвердят его слова, потому что прежде всегда именно так и бывало, даже в тех (исключительных!) случаях, когда он был неправ. Однако сейчас (когда он был прав) этого не последовало.

Впервые ничего не последовало.

Маришка молча глядела прямо перед собой полными слез глазами.

Агика тоже молчала. Потом она грустно покачала головой.

Маришка вздохнула и тоже покачала головой.

Тот разозлился.

— Вы что, говорить разучились? — загремел он. — Чего головами мотаете?

Агика отвернулась, словно у нее не хватало духу заговорить.

Маришка, высморкавшись в уголок передника, сказала только:

— Мы очень просим тебя, родной, дорогой мой Лайош, в следующий раз, пожалуйста, будь осмотрительнее.

— И правда, — осмелела Агика. — Не дело это — бросаться словами.

— Я не бросался словами, — Тот в сердцах стукнул ладонью по столу, — а назвал точное время.

Маришка была вынуждена согласиться с ним.

Агика тоже не подвергала сомнению этот факт. Она добавила только, что ведь без причины не обижаются. Не исключено, что папа как-нибудь так произнес слова, что они, быть может, стали похожи на другие.

Наверняка, поддакнула Маришка. Если уж господин майор так разобиделся, значит, у него определенно имелись основания…

Тот все еще был не очень уверен, что его слова походили на какие-то другие, но если даже и так, то все одно: в них не могло содержаться ничего обидного для гостя.

Маришка снова с ним согласилась: отродясь не слыхала, чтобы ее муж кого обидел.

Агика тоже это признала. Пусть не может она повторить слово в слово оскорбительную для майора фразу, однако ей показалось, будто папа помянул чьи-то уши.

Маришка слова «уши» вроде бы не слыхала, но в то же время и не могла поклясться, что похожее слово не

было произнесено.

Тот утверждал, что все это сплошные фантазии. Зачем бы ему понадобилось поминать чьи-то уши, когда у него спрашивают, который час?

Маришка опять согласилась с ним.

Агика задумалась. Сначала она тоже готова была признать, что, по-видимому, прав отец, но затем ей все больше и больше стало казаться, будто слово «уши» было упомянуто в соединении с бабушкой господина майора.

Тогда задумалась Маришка. А подумавши, заявила, что безгранично верит своему мужу, но все же в данном случае не решается сказать ни да, ни нет.

Теперь уж и сам Тот был не до конца убежден в своей правоте. Однако если можно себе представить, что слово «уши» нечаянным образом сорвалось у него с языка, то уж не было решительно никаких оснований поминать Майорову бабушку.

Агика попросила прощения, что ей приходится ворошить старое, но и прежде случалось, что папа без всяких видимых оснований говорил весьма странные вещи.

Маришка покачала головой — да так неопределенно, что это можно было понять и как отрицание, и как подтверждение.

Тот пожелал узнать, на что намекает дочь.

Агике не очень-то хотелось рассказывать, но после долгих понуканий она призналась, что, например, в среду на прошлой неделе перед ресторанчиком Клейна папа вместо приветствия обозвал господина приходского священника Томайи «старой редькой».

Маришка тотчас заметила, что ее при этом не было и вообще она не может поверить такому о своем муже, но одно несомненно, что священник вот уже несколько дней весьма холодно отвечает на ее приветствия.

Тот был до крайности удивлен. Он совершенно не помнил такого, чтобы он обзывал кого-то редькой, и даже напротив, был твердо уверен, что приветствовал священника обычным: «Слава Иисусу!»; но почва уже начала ускользать у него из-под ног.

Под конец выплеснула душу Маришка. Ей крайне тяжело вспоминать о прошлом, но, как она выразилась, в столь ответственный момент она не вправе молчать: ведь речь идет о жизни их Дюлы. Именно поэтому она считает себя обязанной напомнить мужу события, предшествовавшие его уходу на пенсию.

При слове «пенсия» Тот сделался красным, как перец.

Да оно и понятно. Когда человека после девяти лет безупречной службы маневровым диспетчером на железнодорожной станции Фелшёпишкольц в один прекрасный день ни за что ни про что спроваживают на пенсию, он, естественно, стремится забыть о столь унизительном факте. Маришка, напротив, считала, что именно в интересах Тота лучше было бы наконец взглянуть правде в глаза.

Тот заявил, что ему тоже было бы интересно узнать, о чем идет речь.