Семья Зитаров. Том 2
Шрифт:
— Ингус!.. — сорвалось с губ Лилии.
Она не решилась загородить ему дорогу, да это и не нужно было: он услышал ее возглас и обернулся.
— Вы что-то сказали? — спросил он, прищурив глаза, потому что заходящее солнце светило прямо в лицо.
— Да, я… Но это ведь ты, Ингус Зитар, не правда ли? — торопливо переспросила Лилия.
— Совершенно верно, — ответил он и остановился.
— Разве ты меня больше не узнаешь? — спросила Лилия и подошла к нему, нерешительно беря его за руку. — Ну, а сейчас ты видишь меня,
Теперь покраснел Ингус. Его рука скользнула по пиджаку кверху, словно намереваясь поднять воротник; полосатая сорочка была нестирана и воротничок совсем смят.
— Come! [32] — крикнул один матрос, махнув Ингусу рукой. Они направлялись в кабачок. — Let us go! [33]
— Wait a bit, — сказал Ингус. — I shall come later. [34]
Моряки пошептались, засмеялись и пошли дальше.
32
Идем! (англ.)
33
Пошли! (англ.)
34
Погодите немного. Я приду позднее. (англ.)
— Тебе нужно куда-то спешить? — спросила Лилия, и неизвестно почему к горлу ее подступил комок.
— Я им обещал сыграть, вот и все, — ответил Ингус. — Но они еще не платили, так что я могу и не ходить.
Спазмы еще сильнее сжимали горло Лилии; она с трудом удерживала рыдания.
— Где бы мы могли посидеть? — спросила она. — Я думаю, нам о многом надо поговорить. Хорошо бы найти такое место, где меньше народу.
— Здесь на берегу нельзя. И потом мне надо снести гармонь.
— Гармонь можно оставить на пароходике, у меня там есть знакомые… — сказала Лилия. — Потом возьмешь.
— Мне не хочется им показываться.
— Я снесу.
Они перешли через рельсы на набережную, и, пока Лилия относила гармонь пароходному эконому, Ингус ждал ее у конторы.
— Мы можем посидеть в будке ожидания, — заметил Ингус, когда Лилия вернулась. — В теплую погоду публика туда не заходит.
— Ты лучше знаешь, — согласилась Лилия.
Будка действительно была свободна, и все время, пока Ингус и Лилия разговаривали, никто их не беспокоил. Это было хорошо, потому что разговор их был совсем необычный.
— Я получила твое письмо, — сказала Лилия. — То, что ты послал с мальчиком.
— Я помню, Лилия. Тогда тебе должно быть все ясно.
— Да, Ингус. Но теперь я знаю, что ты немного лгал.
— В каком смысле?
— Ты писал, что твои глаза больше никуда не годятся. Как же ты мог написать
— По привычке, Лилия. Попробуй когда-нибудь писать с закрытыми глазами, и ты увидишь, что кое-что получается.
— Давеча я видела, что, когда тот матрос махнул тебе рукой, ты заметил это и ответил ему.
— Сколько-то я еще вижу. Но на море уже не гожусь. Если мне приходится продолжительное время смотреть пристально, я скоро слепну и не вижу ничего, кроме чешуйчатого тумана.
— Тебе не стало хуже с тех пор, как ты приехал?
— Нет, Лилия, но и лучше не стало.
— Расскажи мне, как это с тобой произошло.
Ингус рассказал. Они долго молчали. Полные воспоминаний о прежней близости, они не осмеливались прикоснуться друг к другу, ибо каждое прикосновение было бы вопросом, а они еще сами не знали ответа. Человек, потерявший всякую надежду, обретает покой в том, что примиряется с потерянным. Он знает, с каким трудом приобретен этот покой, и поэтому не желает терять его ради новых, робких надежд. Повторяющиеся страдания уже не так остры, но они гораздо мучительнее, ибо человек заранее может предусмотреть все фазы их.
— Где ты сейчас живешь? — спросила наконец Лилия.
— Везде и нигде, — впервые улыбнулся Ингус. — У меня нет жилья, и я без него отлично обхожусь. Ведь в порту всегда стоит какое-нибудь судно. Только зимой, когда закроется навигация, мне придется думать о крове. Прошлой зимой я устроился музыкантом в какой-то корчме. Весною мы расстались друзьями, так что на будущую зиму у меня есть возможность вернуться на прежнее место.
— Ты доволен этой жизнью?
— Милая Лилия, покажи мне хоть одного человека, который был бы доволен тем, что у него есть. А если бы даже такое чудо нашлось, я не позавидовал бы ему, потому что у этого человека что-нибудь не в порядке. Как бы мне ни жилось, я все же знаю, что другие ненамного счастливее меня. Ну вот, например, ты удовлетворена своей жизнью?
— Нет, Ингус, мне многого недостает.
— И, ручаюсь головой, ты переносишь это гораздо тяжелее, чем я. Мое положение приучило меня к скромности. Твои желания неизмеримо больше моих, и их гораздо труднее выполнить. Собачке достаточно кости, чтобы она почувствовала себя счастливой, а какие богатства могут осчастливить сильных мира сего?
— Может быть, у них совсем нет желаний.
— Тогда они беднейшие из беднейших. Желать — значит жить. Кто ничего не желает, тот больше не живет.
— Ты желаешь играть в корчме и жить нищенским подаянием?
— Нет, Лилия, но это вытекает из какого-то другого желания — из желания жить. Играть и попрошайничать — это только средство к тому, чтобы выжить и существовать. Вот почему это дело мне нравится.
— А если б ты мог обеспечить свое существование по-другому и тебе не пришлось бы больше веселить чужих людей — ты и тогда захотел бы заниматься этим?