Семья Звонаревых. Том 1
Шрифт:
С минуту царило молчание.
– Наш госпиталь вместе с госпиталем Красного Креста поместили на пароход и повезли морями и океанами вокруг Азии, – продолжала Ольга Семёновна. – Я и Шура сравнительно легко переносили качки. Зато Елена Енджеевская и Шурина мать с кровати не вставали в штормовую погоду. Варю хоть и мутило порой, но держалась она молодцом.
– И долго ехали водой? – поинтересовался Блохин.
– Около двух месяцев, – ответила Ольга Семёновна. – Про цусимскую трагедию [12] в Порт-Саиде узнали от русского консула. Это известие потрясло всех нас, но особенно морских офицеров. Помню, один мичман, совсем молоденький, выбежал на палубу заплаканный, долго молчаливо смотрел в морскую даль, потом покачал головой, вздохнул тяжело. «Нельзя, – говорит, – такого позора пережить!» И застрелился тут же, на палубе. – Помолчали. Ольга, задумавшись, смотрела в окно, тихо гладила руку мужа. – Вот мы и дома, в России, снова вместе, но то, что пережили в Артуре, вовек не забудется.
12
Цусимская трагедия – это морское сражение стало последней решающей битвой русско-японской войны и одной из самых трагичных страниц в русской военной летописи. Русская 2-я эскадра Тихоокеанского флота под командованием вице-адмирала З. П. Рожественского потерпела сокрушительное поражение от Императорского флота Японии.
– Что верно, то верно, – подтвердил Блохин. – Не забудем и не простим…
– А вам как жилось в плену, как добирались до дому? – поинтересовалась Ольга Семёновна.
– Я провалялся в госпиталях и Японии, по существу, не видел, – медленно проговорил Борейко. – А госпитали во всем мире, по-моему, одинаковы: мучают и терзают больных, а те капризничают по всякому поводу и без повода. В общем пожаловаться на японские госпитали не могу – врачи и сёстры были ко мне внимательны, донимали перевязками и операциями в меру, кормили хорошо, только на свидания со мной почти никого не пускали. Правда, наших генералов – Белого, Тахателова и Мехмандарова пропускали без разговоров и были с ними очень почтительны. Что ни говори, а генерал везде генерал, а японцы очень дисциплинированны и своих генералов весьма уважают. С Белым часто приходил и Звонарёв. Он состоял при Белом адъютантом, помогал Василию Фёдоровичу составлять отчёт о деятельности Квантунекой крепостной артиллерии во время обороны крепости. Получился у них весьма объёмистый труд. Заходил и Стах Енджеевский [13] . Того пускали реже и с большим трудом, зато Блоха с утёсовцами бывали у меня чуть ли не каждый день. Как они умудрялись пробираться, ума не приложу. Здорово они меня поддержали. Если бы не они, не знаю, что и было бы: совсем тоска заела. Чужбина, плен, одиночество. Что же может быть хуже? И болезнь… сознание, что ты беспомощен, всецело зависишь от других…
13
Енджеевский Евстахий Казимирович (?–1918) – лицо историческое. Позже служил в Красной Армии, в 1918 году умер от сыпного тифа. Как и многие другие персонажи этой книги, действующий персонаж книги «Порт-Артур».
– Милый, не надо… Не вспоминай. Филиппу Ивановичу и утёсовцам спасибо. Теперь всё позади. Я всегда знала, что самые верные друзья узнаются в беде. Простой человек сам знает, почем фунт лиха, и другого не подведёт.
– Что вы, Ольга Семёновна, за что спасибо-то? – хриплым голосом, смущаясь, проговорил Блохин. – Мы с Борисом Дмитриевичем теперь вроде как породнились: вместе кровь проливали, вместе на чужбине были, вместе и о доме думали. А вот теперь вместе и вернулись. Да… А пробирались мы к Борису Дмитриевичу через мусмешек, девки так по-японски прозываются. Они прислуживали в госпитале. Полюбезничаешь с ней, цветочек подаришь аль конфетку, ну и довольна – враз в офицерскую палату пропустит. Да ещё посторожит, чтобы на доктора не нарваться. А то и ей несдобровать. Вот, доложу я вам, смешное дело получилось. Народ-то у них махонький. Нашего Бориса Дмитриевича за великана принимали, да и Сергея Владимировича тоже. С него японки просто глаз не сводили. Отбоя не было. Рослый, румяный, красивый – ну, мусмешки за ним стаей ходили. Куда он, туда и они. Сидит в палате, а сёстры да санитарки чуть ли не со всего госпиталя сбегаются и ждут под дверью, чтобы не пропустить, полюбоваться на него.
– Вероятно, Серёжа там ухаживал напропалую? – улыбаясь, справилась Ольга Семёновна.
– Нет, что вы! Они страсть степенные были, ни на кого не смотрют и ни с кем не разговаривают. Женатые ведь! Сурьёзные стали, как оженились, – хитро ухмыляясь, ответил Блохин.
– Под присмотром тестя особенно не погрешишь, – усмехнулся Борейко.
– Как жилось вам, Филипп Иванович?
– Да ничего. У русского человека жила крепкая, не то выдюжит. Всё, как говорится, было б в аккурат, одно плоховато – харчи японские жидковаты. Мы привыкли три фунта хлеба в день уминать, а нам давали фунт с небольшим. Да вместо каши рыба всякая. Сколько её надо, чтобы утробу наполнить! Ну, ясное дело, сидели впроголодь. На хозяйственные работы гоняли, порядку требовали – страсть. Чуть что оплошаешь – беда! Палками били всех, кто под руку подвернётся. Правда, книжки всякие давали читать про свободу. Но, однако, – Блохин вскинул глаза на Борейко и, помедлив немного, добавил: – путаницы там много, туману всякого напускают. Правду рабочую еле-еле отыщешь.
– Вот как, вы уже и в эсерах разбираетесь, и большевиков, наверное, знаете? – внимательно посмотрев на Блохина, живо спросила Ольга Семёновна.
– А как же, – взглянул на свою собеседницу Блохин, – рабочему человеку нужно во всём доподлинно разбираться. Самому. Чтоб никакой фальши не было.
Нужда-то – она не тётка, всему научит. А правду искать надо, пора, самая пора пришла.
– Да, – откликнулся молчавший Борейко. – Это ты справедливо заметил, Филя, друг ты мой сердечный. Правду искать надо. Не мешает это делать всегда, а сейчас и подавно. Время-то какое! Ехали и не думали, что тут война идёт. Настоящая революция! Во Владивостоке узнали – забастовка! Наш эшелон не пропускают. Потом манифест 17 октября. Что ж, говорим, свобода – даёшь Москву! Не тут-то было. Больше трёх недель держали, пока, наконец, разрешили отправку. Ну, думаю, нечего сказать – свобода! Едем дальше по Сибири, говорят – волнения в народе, революция. Ты бы видела, Оля, как забеспокоились наши генералы! А мне весело стало. Что ж, думаю, вот и дожил, посчитаюсь и я, наконец-то, со стесселями, дошёл и до них черёд. И так-то мне вдруг здорово стало. Веришь, поправляться сразу начал. Говорю себе: давай, брат, вставай, хватит разлёживаться, а то без тебя перцу на хвост Стесселю [14] насыплют. Приехали в Москву, а тут – война. Нас с пулемётами встретили, с конвоем. Что, думаю, охраняют, или нас боятся?.. А? Олечка, расскажи-ка, что у вас здесь происходит?
14
Стессель Анатолий Михайлович (1848–1915) – генерал-лейтенант. Участвовал в подавлении Ихэтуаньского народного восстания 1900–1901 годов в Китае. Комендант крепости Порт-Артур. С марта 1904 года – начальник Квантунского укрепленного района. Следствие выявило полную бездарность Стесселя, сознательно подготовлявшего крепость к сдаче. Верховный военно-уголовный суд 7 февраля 1908 года приговорил Стесселя к расстрелу, заменённому десятилетним заключением в Петропавловской крепости, но уже 6 мая 1909 года он был освобождён по распоряжению Николая II и уехал за границу.
– Что происходит? Революция, конечно, Борис. Народ восстал. Нет больше у него сил терпеть. Не хочет. Царский манифест, о котором ты говоришь, оказался филькиной грамотой, не в обиду вам будь сказано, Филипп Иванович. Рабочие сразу это поняли. Знаешь, что они о нём поют:
Царь испугался —Издал манифест:Мёртвым – свобода,Живых – под арест!Правда, хорошо? Лучше и не скажешь. Вся суть манифеста – в двух словах. Верно и сильно! Потом правительство испугалось, начались аресты, репрессии, арестовали Петербургский Совет рабочих депутатов. Москва ответила всеобщей забастовкой. Боря, – помолчав, тихо продолжала Оля, – я познакомилась с интересными людьми через Клавочку Страхову и Наташу, моих подруг по женским курсам. Помнишь, я о них рассказывала? Они себя называют большевичками. Если бы ты знал, что это за люди! Смелые, отважные, честные, как они преданы своему делу, как верят в него! – Ольга Семёновна повернула порозовевшее от волнения лицо к Блохину: – Знаете, Филипп Иванович, этим людям нельзя не верить. Они – сильные. Будущее принадлежит им. Я это отчетливо поняла.
– Эх, милая Ольга Семёновна, это-то мы давно поняли, кому можно верить, а кому нельзя. Мы люди простые и ошибаться не имеем никакого права. А вот то, что и вы это поняли, очень даже для нас приятно. Выходит, правда-то не только нашему брату нужна. Выходит, что в нашем полку прибыло.
Глаза Блохина тепло остановились на лице маленькой учительницы. Он с удивлением для себя отметил, как изменилась она вся, эта маленькая, хрупкая женщина. Будто стала выше, строже, и голос стал звонче и увереннеё.
Внимательно смотрел на свою жену и Борейко. «Что-то в ней появилось новое… Вроде вся та же – милая, родная, добрая. И что-то новое. Что же? Да, изменились глаза. И не сами глаза, – глаза-то те же, голубые и ясные, – а выражение глаз. Не озорное, мальчишеское, беспечное. В них появилась какая-то зрелость, спокойная уверенность, будто она знает то, чего ещё не знает он, Борейко, и в то же время уверена, что он будет это знать, потому что это очень важно.
– Олечка, – Борейко взял её за руку, заглянул в глаза, – ты очень изменилась.
– Что, постарела? – лукаво сверкнув глазами, засмеялась Ольга.
– Нет, что ты! Ты красивая, даже ещё красивее стала. Но в тебе появилось что-то новое… Я даже не знаю, как это назвать, – новое выражение: что-то смелое, независимое. Что-нибудь случилось, девочка моя?
– Ничего не случилось, родной. Просто жить стало очень интересно. Помнишь, раньше, в Порт-Артуре, как было трудно, сколько вокруг было дикости, несправедливости и горя. Мы все это видели и страдали, потому что помочь ничем не могли. Стессель, Стессельша и вся эта компания были силой. А сейчас я знаю, что им пришёл конец. Да, да, не качай головой, пришёл конец, и в этом ты сам скоро убедишься.
Она встала, одёрнула туго облегающую её стройную фигурку кофточку, прошлась по комнате.
– А теперь уже поздно, давайте чай пить, и, пожалуйста, хватит серьёзных разговоров на сегодня. Я сейчас самая счастливая: ко мне вернулся ты, мой муж. Я тебя долго, очень долго ждала. И я хочу быть с тобой: смотреть на тебя, гладить твои волосы, целовать твои глаза. Понимаете, Филипп Иванович, я могу всё это исполнить. Не думать об этом, не мечтать, а просто подойти и обнять его, поцеловать. Это ли не счастье?