Сент-Женевьев-де-Буа
Шрифт:
Маленький красный командир все-таки испугался странного поведения Ирэн, ее крика и ее внезапной попытки задушить его. Рука его дрогнула и, стреляя практически в упор из своего тяжелого «Маузера», оружия надежного, многократно пристрелянного и ни разу еще не подводившего его в бою, он промахнулся. Пуля, конечно же достигла цели и тяжело ранила Ирэн в живот, но она осталась жива. Такую промашку опытного бойца можно было отнести только не счет внезапно охватившего его волнения В определенном смысле ему повезло — никто из его товарищей этого не заметил. Ирэн была в глубоком забытьи, ее безжизненное тело выволокли из комнаты и, протащив через двор, швырнули на холодные плиты монастырской часовни — здесь красные оборудовали что-то вроде морга, лазарета и арестантской одновременно — словом здесь находились теперь все обитатели монастыря. Всего их было числом пятнадцать, но души пятерых уже покинули эту землю — четырех сестер и старика — сторожа застрелили за медлительность. Бойцам карательного отряда показалась, что монахини и старик сторож неспроста медлят, подбирая тяжелые ржавые ключи в пудовых связках и слишком долго отпирают кованые двери
Таковых не обнаружил карательный отряд красных. Но дело было сделано — пять бездыханных тел лежали теперь рядком на сухой траве посреди двора, и командир повелел убрать их куда-нибудь с глаз долой Тогда-то тела стащили в часовню Потом туда же доставили раненую мать Софью. Рана ее, к счастью, была невелика и не опасна для жизни, но болезненна и весьма мучительна Когда красноармейцы, совершая свой планомерный обыск, вознамерились войти в комнату, занимаемую умирающей баронессой фон Паллен, мать Софья решительно встала на их пути, охраняя покой безумной своей племянницы. Однако ни ее возраст, ни сан, ни самый решительный протест который игуменья выразила словами не остановили преследователей. Короткий, но сильный удар штыком, притороченным к винтовке был ей ответом — настоятельница лишилась чувств и в беспамятстве доставлена была под своды монастырской часовни. Туда же загнали потом оставшихся в живых монахинь, дабы не мешались под ногами и не мешали дальнейшему обыску и, наконец, последним, приволокли туда бездыханное и, казалось палачам, безжизненное тело Ирэн. Более на всей территории монастыря обнаружить никого не удалось, но красные мстители не оставляли надежды.
Христова обитель, с его суровой игуменьей, страной, сумасшедшей барышней, едва не задушившей командира, молчаливыми мрачными монахинями, как нельзя более подходила для тайного пристанища недобитых белогвардейцев и белоказаков Тому способствовало и расположение монастыря, затерянного в степи на многие сотни верст вдали от человеческого жилья и, следовательно, бдительного ока властей и ее эмиссаров; и замысловатое архитектурное решение его построек — с длинными петляющими коридорами-лабиринтами, маленькими кельями — клетушками, вытекающими одна из другой, словно бусинки, нанизанные на одну нить, глубокими земляными подвалами в точности повторяющими архитектурный рисунок наземных строений. Словом, при желании, здесь легко можно было скрыться большому количеству человек — и красные намерены были продолжать поиски до победного конца. Тому же, кто командовал теперь летучим отрядом — молодому уполномоченному губернского ЧК Валентину Тишкину — очаг белогвардейского подполья был просто необходим. Он был убежден в том, что таковой на территории губернии существует. Впрочем были ли он сам убежден в этом было неизвестно и не столь уж важно в конце концов, гораздо важнее было, что он убедил в этом руководство губернской Чрезвычайной комиссии и получил для ликвидации заговора, который в этом очаге просто обязан был вызревать, самые широкие полномочия и летучий отряд боевых конников генерала Тухачевского, особо отличившихся в Ростовской операции. Вернуться ни с чем в этой связи для Валентина Тишкина означало серьезно подорвать свою незапятнанную пока репутацию — молодого, но талантливого и беспощадного борца с контрреволюцией. Этого он допустить не мог.
Посему, поиски продолжались.
Ирэн очнулась внезапно от острой нестерпимой бои, которая жгла ее изнутри, словно в желудок влили какую-то кипящую жидкость. Однажды, в детстве она зачем-то забежала на кухню и там на руку ей брызнуло раскаленное масло с огромной сковороды, на которой как раз собирались что-то жарить — боль была столь сильной и столь непривычной для Ирэн, что с ней началась истерика, которую едва удалось прекратить, когда уже и обоженное место болеть почти перестало — его смазали какими-то мазями, приложили листья каких-то растений, перевязали — и боль утихла Однако Ирэн продолжала истерически рыдать, потрясенная тем ужасным ощущением боли, которое испытала впервые. Сейчас, это было то же самое ощущение, но в сто крат сильнее и мучительнее. Ирэн хотела закричать, но только громко застонала и открыла глаза Несмотря на страшную и вероятнее всего смертельную рану, она видела и ощущала все совершенно ясно, более того именно теперь она совершенно отчетливо все осознавала — полумрак и прохлада помещения, в котором она находилась сразу сказали ей, что это монастырская часовня, а когда над ней склонилось худое смуглое лицо, и холодные ярко синие глаза — без нежности, но с состраданием взглянули на нее, Ирэн тот час же узнала в ней мать Софью, настоятельницу монастыря и свою родную тетку — сестру несчастной maman — княжну Нину Долгорукую.
— О Господи, ma tante, этот человек, что стрелял в меня, он убил maman и несчастного Стиву! — боль, которую испытывала теперь Ирэн был нечеловеческой, но откуда-то находила она в себе силы, чтобы сказать то, о чем прерывисто шептала близко склонившейся к ее лицу матери Софье Это почла она самым главным, что должна была сделать, а вернее успеть сделать, пока жизнь не оставила ее В том же, что минуты ее на этой земле сочтены Ирэн тоже была неведомым образом абсолютно уверена — Ты бредишь, девочка. Это совсем другой человек Не трать сейчас силы на воспоминания, тебе нужно беречь их. Бог даст, рана твоя окажется не смертельной и ты оправишься Тогда мы поговорим с тобой обо всем Сейчас же — молись, Господь милосерд, быть может он услышит и простит тебя — Да нет, же, нет, ma tante! Говорю Вам, это тот самый человек. Фамилия его Рысев, он сочинитель и поэт и… колдун, он давал мне меч и сажал на коня… Нет, нет… теперь я и правда брежу…. Он поэт, мы приехали к нему со Стивой… А потом — к нам домой И… О, Господи, ma tantne, они пытали maman, они кричали на нее, и били, о… они били ее ногами и ножом Он, он… он бил ее потом ножом Пока maman не отдала ларец… Maman, Боже милостивый, тетушка, она так кричала и просила меня помочь… Боже милостивый, нет, мне нельзя обращаться к Богу, он никогда не простит меня И вы… вы не прикасайтесь ко мне, ma tante, вы оскверните себя… и свой сан Оставьте меня… Я великая, страшная грешница…. О, как мне больно! Я знаю, знаю, это дьявол грызет меня изнутри Муки, которые испытывала сейчас несчастная молодая женщина были ужасны.
Монахини в дальнем углу часовни не смели без разрешения приблизиться к матери настоятельнице, которая стоя на коленях пыталась удержать слабеющими руками бьющееся в конвульсиях тело юной своей племянницы. Страдания Ирэн потрясли мать Софью, но более того потрясли ее слова умирающей В их подлинности она почти не сомневалась, ибо все указывало на то, что в последние минуты земного существования Господь вернул несчастной рассудок — Но отчего же ты, Ирина, не пришла на помощь к матери? — вопрос этот почти против воли игуменьи сорвался с ее губ и прозвучал сурово и осуждающе, чего она в эти минуты искренне не хотела Однако юная женщина будто даже обрадовалась ему, спеша освободить душу от страшной тайны, единственной хранительницей которой была все эти годы — Да, да, ma tante, я не вступилась за бедную матушку и теперь дьявол грызет меня за это! Да! Да, я… О, как мне объяснить вам это, чтобы вы поняли меня Но дайте мне слово, что поверите мне! Умоляю! Поверьте мне Теперь ведь я не смогла бы лгать! Обещайте, умоляю — Говори, дитя С нами Бог, с нами крестная сила — Он, этот человек, … нет, вы совершенно не правы, что не признаете его и не верите мне — я точно знаю — это он, Рысев Он опоил меня каким-то зельем той ночью и я, понимаете, была как бы не я? Нет, вы не сможете меня понять! Господи, как же мне объяснить вам это! Я чувствовала себя другой женщиной Я была царица И был бой, и в этом бою надо было добыть корону А, maman…. Корона была у нее И она не хотела ее отдавать А это был моя корона О, как это страшно! Я не могу, не могу вам этого растолковать… Никто не поверит мне, и Господь не услышит Как страшно мне, и как больно Господи, тетушка, не оставляйте меня одну…
— Успокойся, Ириша, Господь слышит и понимает всех, кто говорит с ним Но что же было потом, кода матушка твоя отдала вам сокровища?
— Он, Рысев, он убил Стиву Он застрелил его из маленького револьвера и потом отдал его мне… И корону… Корону он тоже отдал мне Нет, тогда ведь он не обманул меня — он надел на меня корону Я стала царицей мира… Так сказал он А потом, … о как больно мне, …. потом я ничего не помню Потом ведь приехали вы, ma tante, и мы уехали сюда — Значит Степана убила не ты?
— Стиву? Нет. Нет, зачем бы мне убивать Стиву, он был без чувств Когда maman стала кричать так страшно, о тетушка, как страшно кричала maman, Стива упал в обморок и так и лежал на ковре, без чувств — Матерь Божья, Пресвятая Богородица, помилуй нас прости меня великую грешницу, и ты прости меня, Ирочка, тебя считала я убийцей родного брата — Нет, ma tante, клянусь вам, Стиву я не убивала Да не об этом теперь… Он, Рысев, здесь Понимаете здесь Он — убийца и Ворон Да, вот вспомнила я он-Ворон, посланец самого дьявола Матушка, здесь же святое место? Почему же он здесь? О, я знаю, он пришел за мной. Теперь уж за моею душою Матушка, неужто уж ничего нельзя сделать, и нет мне пощады и прощения?
Господи, как мне больно, но пусть будет эта боль, Господи, не отдавай меня Ворону в его когти, Господи! Вот же он, матушка, защитите меня, вот он — клюет мою рану!… Господи, защити меня от него!… Господи!… Господи дай мне еще хоть каплю сил! Одну только каплю! Знаю я: я, только я могу уничтожить его! Дай мне его, Господи Дай, Господи!… Дай мне…
Сил матери Софьи уже не хватало, чтобы удержать тело Ирэн, бившееся в жутких конвульсиях, приступы адской боли были таковы, что хрупкое тело молодой женщины корчилось в слабеющих руках монахини, то выгибаясь как натянутая тетива, то сплетаясь в тугой дрожащий клубок; на губах ее показалась кровавая пена Сознание, ненадолго возвращенное ей Господом, казалось снова покидает несчастную теперь уже вместе с самою жизнью. А, быть может, в эти последние минуты как раз дано ей было увидеть большее чем прочим смертным — до последнего издыхания своего, уже не способна будучи говорить, а только слабо хрипя, все жаловалась Ирэн на ворона, что клюет кровоточащую рану на теле ее и треплет железными когтями слабую отлетающую душу, словно готовясь доставить ее своему грозному повелителю.
Уже не опасаясь гнева настоятельницы и не ожидая просьбы ее, монахини, приблизились к ним и помогли матери Софьи сдержать последние страшные конвульсии Ирэн Наконец, тело ее, с неистовой какой-то силой рванулось последний раз, словно и впрямь пытаясь стряхнуть с себя терзающую его невидимую постороннему взору, птицу, обмякло, налилось вдруг свинцовой тяжестью и замерло навек Душа ее отлетела.
Монахини, беззвучно шевеля губами творили молитву, одна из них опустила ладонь на лицо новопреставленной, закрыв неземной красы ее фиалковые глаза, две другие спешили распрямить сведенные судорогой руки и сложить их молитвенно на груди, согласно христианскому обычаю Голова покойницы недвижима и безжизненна все еще лежала на коленях несчастной тетки своей, которая была так бледна, что казалась сама вот-вот лишиться чувств Красноармейски штык вонзившись в плечо матери настоятельницы, рану сотворил небольшую и неопасную для жизни, но пока вершились все страшные события в келье племянницы, мать Софья потеряла изрядное количество крови — перевязать себя она дала лишь под сводами монастырской часовни. Однако не телесным состоянием своим заняты были в эти минуты мысли игуменьи В ушах ее стоял предсмертный хриплый шепот Ирэн, который исторгала она будто из самых глубин, несчастной грешной души своей "