Сэр Вальтер Скотт
Шрифт:
Он, действительно, и сам был художник, притом очень плохой. Это о нем Хэйдон сначала сказал: «Своей картиной „Иаков и Рахиль“ мой ученик Бьюик оправдал ожидания, которые я на него возлагал». А несколько лет спустя, когда между ними возникла ссора из-за денег, добавил: «Левая нога Даниила покрыла Бьюика вечным позором еще до того, как он бежал от моих наставлений и укрылся под крылом Академии». Но мы и без Хэйдона знаем, что портреты, выполненные Бьюиком, никуда не годятся. Об этом можно судить по его «Запискам», он изображал своих знакомых в движении, но душевно совершенно недвижимыми, безжизненными. Есть, например, у него Хэзлитт, играющий в теннис. «Он больше походил на дикого зверя, чем на человека… Он скидывал рубаху; подскакивал высоко в воздух; носился по площадке; когда игра кончалась, он, истекая потом, терся спиной о столб». Но когда он говорил, сообщает нам Бьюик, «его высказывания перемежались непроизвольными и ничего не означающими проклятьями». Воспроизвести их на бумаге немыслимо — их можно только вообразить. Иными словами, Хэзлитт был дурак дураком. Или взять рассказ Бьюика о вечере в тесной гостиной, на котором итальянский поэт Фосколо познакомился с Вордсвортом. Они заспорили. Фосколо «сжал кулак и поднес его к самому лицу Вордсворта». А потом вскочил и стал кружиться по комнате, обращая то туда, то сюда свой монокль, перекатывая звук «р» и разглагольствуя во весь голос. Дамы подбирали ноги и подолы. Вордсворт сидел «с разинутым ртом и выпученными глазами, глотая воздух». Наконец он заговорил. И говорил много страниц подряд, вернее, страницу за страницей покрывали мертвые фразы, застывающие на его губах безжизненными, ледяными разводами. Вот послушайте: «Хотя я признаю и способен, надеюсь, по достоинству оценить красоту безмерного гения Рафаэля… тем не менее мы должны напрячь, так сказать, силы нашего восприятия, дабы осознать возвышенное величие… Микеланджело…» Довольно. Мы воочию видим картины Бьюика, мы представляем себе, каково было позировать ему, сидя под старым портретом дедушки и выкинув из складок тоги голую руку, — а на заднем плане боевой конь грызет удила, роет землю копытом и только что не ржет в голос.
В тот вечер в Эбботсфорде газовый свет лился на обеденный стол из трех роскошных люстр, а обед, «как сказал бы мой друг Теккерей, был recherche» [1] . Потом перешли в гостиную, просторный, богато убранный зал: зеркала, мраморные столики и бюст работы Чэнтри, все деревянные поверхности полированы и покрыты лаком, роскошные красные занавеси с кистями подвешены на блестящих медных прутах. Вошли — и у Бьюика зарябило в глазах: «Яркий газовый свет, во всем убранстве бездна изящества и вкуса, роскошные дамские туалеты, сверкающий искрами чайный стол» — и так далее, в худших традициях романов уэверлеевского цикла. Мы видим блеск бриллиантов, ощущаем легкий запах газа, слышим разговоры: в одном углу леди Скотт судачит с добрейшей миссис Хьюз; в другом — сам Скотт высокопарно и многословно осуждает чрезмерное пристрастие своего сына Чарльза к лошадям. «Надеюсь, впрочем, что со временем это у него пройдет, как и всякое увлечение молодости». И в довершение всего этого ужаса немецкий барон Д'Эсте пощипывает струны гитары, демонстрируя, «как в Германии при исполнении военных маршей изображают на гитаре барабанную дробь». Мисс Скотт — а может быть, это мисс Уордор или какая-нибудь другая из мечтательных и малокровных героинь уэверлеевских романов? — внимает ему, затаив дыхание. И вдруг сцена преображается. Скотт тихим, печальным голосом запел балладу о сэре Патрике Спенсе:
1
изысканный (фр.)
Замолкла гитара; сэр Вальтер, сдерживая слезы, допел балладу до конца. Точно так же случается и в романах — безжизненные англичане обращаются в живых шотландцев.
Через какое-то время Бьюик приехал еще раз. И опять очутился в этом удивительном обществе, среди людей, выдающихся талантами или титулами. Снова при повороте выключателя красные светящиеся точечки в больших люстрах расцвели «роскошным светом, достойным пещеры Аладдина». И вот они все, освещенные газом знаменитости, сидят как на полотне, созданном яркими мазками масляных красок: лорд Минто, весь в черном, при самом скромном галстуке; капеллан лорда Минто с лицом сатира, обстриженный под горшок, вернее, под надетый на голову тазик цирюльника; слуга лорда Минто, заслушавшийся рассказами Скотта и забывший переменить тарелки; сэр Джон Малькольм, при ленте со звездой; и юный Джонни Локхарт, который не в силах глаз отвести от этой звезды. «Постарайтесь тоже заслужить такую», — советует ему сэр Вальтер, на что Локхарт улыбнулся — «единственный раз, что я увидел ожившими его непроницаемые черты», и т.д. и т.п. И на этот раз опять перешли в парадный зал, но тут сэр Джон вдруг объявил, что сейчас будет рассказывать про Персию. Надо срочно звать всех в зал. Обитателей дома позвали.
Из всех углов этого густо населенного и гостеприимного жилища в зал, толпясь, устремились люди. «Одну барышню, помню, принесли из постели больную, завернутую в одеяла, и уложили на диване». Рассказ начался; и продолжался; он был такой длинный, что делился на «мили». В конце одной «мили» сэр Джон замолчал и спросил, рассказывать ли дальше. «Да, да, пожалуйста, сэр Джон, продолжайте!» — попросила его леди Скотт, и он продолжал рассказывать «милю за милей», покуда не появился — и откуда только взялся? — месье Александр, француз-чревовещатель, который принялся делать вид, будто обстругивает полированный обеденный стол. Поза, телодвижения, звуки, скрежет рубанка, застревающего на сучках, взмахи левой руки, якобы сбрасывающей стружки, — все было так правдоподобно, что леди Скотт в тревоге воскликнула: «Мой бедный стол! Вы портите мой стол! Он никогда больше не будет блестеть!» Пришлось сэру Вальтеру ее успокаивать: «Это всего лишь представление, моя дорогая… Это не на самом деле. Столу ничего не будет». И снова заскрежетал рубанок, и опять стала вскрикивать хозяйка дома, по лбу чревовещателя уже струился пот, но тут настало время идти спать.
Скотт повел Бьюика в отведенную ему спальню. Но по дороге сделал остановку. И произнес несколько слов. Слова его были просты, просты до странности; после всего этого газового блеска и сияния можно было подумать, что они слетают с губ обыкновенного смертного. Мускулы расслабились, тога упала с плеч. «Вы, я полагаю, происходите из рода сэра Роберта Бьюика?» И все. Но этого было достаточно. Бьюик понял, что великий человек, при всем своем величии, заметил его смущение во время разговора с тактичной миссис Хьюз и захотел дать ему возможность самоутвердиться. Бьюик за нее ухватился. «Я принадлежу, — горячо заговорил он, — к очень древнему роду Бьюиков из Аннана, которые лишились своих владений…» И рассказал все, со множеством подробностей. Наконец Скотт открыл дверь его комнаты, показал, как пользоваться газом, прибавлять свет, убавлять, и, выразив надежду, что гостю будет здесь удобно — если что-нибудь не так, пусть позвонит в звонок, — удалился. Но Бьюику не спалось. Он ворочался с боку на бок. В голову ему, как, должно быть, и персонажам его картин, лезли разные мысли о великом волшебнике и алхимике, о логове льва, об убогой нищенской подстилке и пышном ложе роскоши. Но потом он вспомнил о великом человеке — хозяине этого дома и о его доброте, разразился слезами, помолился богу и заснул.
Мы же имеем возможность последовать за Скоттом. При свете его дневников, естественном неровном свете счастья и горя, мы видим его после того, как гости разошлись по спальням и бедная Шарлотта перестала болтать, а Мэйда убралась подальше от живописцев, которые находят на своих полотнах место любимым собачкам великих людей. Но часто, после того как расходятся гости, в голове остается какая-нибудь мысль, какой-нибудь образ. Сейчас это — чревовещатель месье Александр. Не был ли сам Скотт, спрашиваем мы себя, окидывая взглядом длинный ряд романов уэверлеевского цикла, только величайшим из романистов-чревовещателей, которые подражают человеческой речи, но не портят при этом полированный стол, — «это всего лишь представление, моя дорогая, это не на самом деле»? Или же он был последним из романистов-драматургов, которые умели, когда накал чувств становился достаточно силен, вырваться за пределы прозы, и тогда их живые уста выражали настоящие мысли и настоящие чувства? С драматургами это случалось, и нередко; а из романистов — с кем? Разве только с сэром Вальтером и еще, может быть, с Диккенсом. Писать так, как писали они, держать такой гостеприимный, густо населенный дом, где графы и художники, чревовещатели и бароны, собаки и барышни выступают каждый в своей роли, — мыслимо ли такое, если не быть наполовину чревовещателем, наполовину поэтом? И не это ли сочетание газового освещения и дневного света, чревовещания и правды в уэверлеевских романах разделяет два лагеря? И может быть, теперь, воспользовавшись «Дневниками» как бродом и ориентируясь по примитивным иллюстрациям Уильяма Бьюика, противники сбросят оцепенение и ринутся друг на друга врукопашную?
1924—27