Серафим

Крюкова Елена Николаевна

– Искусница!.. Спа-си-бо… Спасет Бог тебя… эх-х-х-х-х…

Я сама налила ему чаю. Он вытирал глаза рукавом рубахи, в которой спал. Он так мамку вспоминал. Мне еда в рот не лезла. Я изо всех сил скрывала от тяти, как меня трясет, колыхает. Волновалась страшно.

– Да ты ж сама што ж не поела, дочь?..

– Я это… уже. Ты спал еще.

Толкнула в сумку две пустых бутылки из-под лимонада. Тятька у меня пиво не пил, он водку пил, а когда пил, то запивал лимонадом. Ему и водку-то пить нельзя было – из-за язвы желудка. Да куда ж от нее, от водки, деваться? Валеночки, тулупчик овчинный… шапка – лисья, рыжая, мохнатая… Кручусь перед зеркалом, кручусь, будто выкручу чего… из его ледяного, блесткого квадрата… И мысль мелькнула поганая, быстрая: ах ты, провались, лису на шапку-то эту ведь Пашка Охлопков застрелил… И шкуру – тяте – принес, и продал, и тятя ему – деньги дал, и Пашка пошлепал с деньгой, счастливый – и с дружками, с мужиками – в пивном ночном баре – пропил… Значит, я, это – в Пашкиной шапке – щегольнуть – да перед всей деревней – на святой Ключ – чтобы батюшку увидеть… Сорвала шапку. Глаза горят. Тятька дивится!

– Што ты, – кричит весело и себя по ляжкам ладонями бьет, – во девка бешеная!

Я шапку в угол как зашвырну!

– Дай платок мамкин! – кричу. – Вон! На полке! Пуховый!

Тятька платок мне подает. Глаз с меня не сводит!

– Ну чисто, чисто маманька… – шепчет.

Я голову обвязываю платком. А он белый, пуховый, легкий, невесомый, будто не из шерсти овечьей – из метели, из снеговых вихорьков связан. Повязала – и до того себе приглянулась в этом платке мамкином… гляжу: ну как невеста… из-под фаты кошусь, стригу глазами… Как дверью избы хлопнула – не помню. Снег розово, жестко, будто тысячью крохотных копий и сабель, колол и резал глаза; бесился, пускал на волю резвые искры, горел разноцветными кострами; сугробы плясали, облака в небесах ту пляску отражали; синие тени под ноги ложились, ели и сосны кололи воздух колючими, грубыми руками, радуга поземки из-под колен взвивалась до зенита, по тропке снеговой шаги хрустели морковно, вкусно, пока я шла на Ключ. Пока я шла на Ключ – или летела, не помню я! И музыка в голове звучала, песнопения какие-то, ясные и нежные, на языке, вроде и знакомом, а вроде и не родном; будто в церкви так поют, а может, так пели и играли себе на арфах древние, бродячие певцы, старинные цари, и кости их давно в земле истлели, а радость их – вон, на снегу радужными алмазами вспыхивает, празднует! И за мной, и передо мной, и рядом со мной – шли люди, шли на Ключ, на Супротивный, а почему он так зовется?.. да потому, что все речки и ручьи – в Волгу текут, он один – супротив Волги, в сторону от нее… Люди все в руках несли разнообразные сосуды. Воду набирать. Бабушки нарядные. Помоложе бабы – в цветастых платках. Эх, еще в сундуках сохранили, наверное, мамки их, бабки такие носили! И мужики тоже шли; я, уж как сердце из груди ни выпрыгивало, а заметила и Кольку Кускова с канистрой в руках голых, красных на морозе, и Ваньку Пестова – у того канистра к спине была диковинно приторочена, вроде рюкзака; и Веньку, сынка старухи Сан Санны Беловой, длинную каланчу пожарную, он, как и я же, в руках сумку тащил; и лысый Лукич тоже на Ключ ковылял, нога за ногу, кувыль-кувыль!.. – а ковылял, пустую бутылку из-под водки к груди прижимал; и бывший муж Вали Однозубой, Герман Нефедов, эх ты, сподобился, из Белавки приехал в родной Василь на праздник, и тоже – на Ключ направил стопы; и Николай-Дай-Водки, да ведь он слепой уж совсем!.. а тоже, туда же!.. бредет, идет!.. палочкой – тропинку ощупывает… палка тонет в сугробах, в пушистом, как белые лисьи хвосты, чистом снегу… И я иду. И я – внутри себя – пою. Я пою так: «Я увижу тебя! Я увижу тебя!» Сумкой размахиваю. Внутри все горячо. Вот уже и перелесок, ветви берез все инеем обсыпаны, будто в сахар их обмакнули. Все пылает и сверкает, и мороз вроде бы не слабже, а крепче! И – тишина, такая тишина! Никто ведь не балакает, все – тихо идут. На Ключ, на святой… Вот и тропинка вниз. Ступени, выбитые лопатой в глинистой земле, сейчас под слоем снега и льда. Лед кто-то сердобольный крошеным углем присыпал. Цепляемся за железные перила – ржавые трубы, вниз вдоль снеговой лестницы протянутые. Вниз, вниз, вниз… Там – вода. Там – жизнь. Там – журчит, бьет… снег, воздух целует… Гляжу прямо перед собой. Сердце выпрыгивает из горла. По сторонам не зыркаю. Если он здесь – он меня сам увидит. Если он что скажет, возгласит… или запоет… или замолится громко, на весь лес – я его сама услышу… и увижу… Я не ожидала, что это будет, как вспышка Солнца. Как – из-за Волги – Солнце вдруг, над снегами – выкатилось, в морозной синеве, в инистой дымке – золотом – взорвалось! Он стоял над Ключом в длинной, до пяток, сплошь затканной золотом праздничной ризе. Солнце заливало его с макушки до сапог, из-под края ризы торчащих, и золотые отсветы играли на сугробах, и желтые сполохи ходили по радостным лицам людей, вокруг Ключа стоящих. По ледяной лестнице к Супротивному ключу спускался, шел и шел народ. Ба, да весь Василь здесь! И все тут меня… видят… Шепоты я слыхала, да. Разные шепотки.

– Настька Кашина… Глянь…

– Хворала так долгонько, што ль?.. Штой-то я ее… всю осень, почитай, не видала…

– Да батька у нее строгай… Вишь, невестится девка… Я чай, он к ней парней – не подпускат…

– Гляди, гляди, Настюха!.. А бледная какая!..

– Ну точно, в больничке лежала…

– А ты это, врача нашего, Бороду, поспрошай, чо это такоя с ней было-та…

– Так тибе Борода и скажет!.. Борода – сам тибя лучче послушат…

Я видела его. Я слышала его. Я слышала его голос. Он говорил, как пел. И золотым медом обливалось мое бешеное, бедное сердце. Я тогда, на Ключе, слова эти не запомнила. Я уже потом… после… потом… когда на Богоявлении одна на колени в снег вставала… и плакала, плакала… все наизусть выучила…

– Глас Господень на водах вопиет, глаголя: приидите, приимите вси Духа премудрости, Духа разума, Духа страха Божия, явльшагося Христа…

Днесь вод освящается естество, и разделяется Иордан, и своих вод возвращает струи Владыку зря крещаема… Яко Человек на реку пришел еси, Христе Царю, и рабское крещения прияти тщишися, Блаже, от Предтечеву руку, грех ради наших, Человеколюбче… Я сама не знала, не понимала, как медленно, будто во сне, подломились колени, и я упала на колени в чистый, серебряно-синий, лисий, пушистый снег. Сумка отлетела вбок. Утонула в сугробе. Я глядела на живую, бьющую из-под камней, из-подо льда и снега живую воду, и глаза мои остановились. Остановилась радость. Замерла песня. Затихли все звуки, слышимые и неслышимые. Остался один звук: тук, тук-тук. Тук, тук-тук. Это бился Ключ? Ключ – во мне… меж ребрами… живой… Снег расстилался по прозрачному, в царском инее, лесу золотой парчой. Отец Серафим допел до конца, люди вокруг меня тоже что-то пели, нестройно, кто в лес кто по дрова, но все равно хорошо, и слышала я голос батюшки, как сквозь густую ячею рыба видит солнце свободы:

– Тако глаголет Господь: жаждущии на воду идите, и елицы не имате сребра, шедше купите, и ядите и пийте, без сребра и цены, вино и тук. Вскую цените сребро не в хлебы, и труд ваш не в сытость? Послушайте Мене, и снесте благая, и насладится во благих душа ваша!

Я стояла на коленях в снегу с закрытыми глазами. Вокруг меня люди шевелились, сновали, наклонялись, ахали, становились на колени, протягивали к Ключу банки и стаканы, бутылки и горлышки грязных канистр, – а я стояла в снегу на коленях перед Солнцем моим, не видела ничего, я видела его, Солнце мое, внутри себя, и я – ему – молилась. И я почувствовала, как лицо мое, пуховый платок мамин и мои голые, без рукавиц, руки засыпают ледяные, иглистые искры, солнечные капли, как святая вода льется мне на лоб, на щеки, на глаза, и – да, на губы, льется по губам, льется за шиворот, льется по овчине тулупчика, льется по всей мне, будто я и без тулупчика, и без платья, и без рубахи, будто я – на морозе – перед ним – счастьем моим – голая, счастливая…

– Тако глаголет Господь: почерпите воду с веселием от источник спасения!

И я открыла глаза. В воздухе махнула и будто тряхнула гривой, как веселая лошадь, золотая солнечная щетина, и с нее на меня вдругорядь посыпались капли. Отец Серафим наклонился, опять обмакнул щетку в ведро со святой водой и снова махнул ею – на меня, на всех, кто молился рядом со мной, в синий воздух, в свет.

– Пойте имя Господне, яко высокая сотвори: возвестите сия по всей земли!

И я уж не закрывала глаз. Я смело – распахнув настежь глаза – глядела в его любимое, такое родное лицо, в сияющие небесным светом, длинные, широко расставленные, как у коровы или быка, глаза, без берега-без дна; глядела на румяные на морозе щеки, на русую, золотую бороду, глядела, как ветер вьет и кусает струящиеся на плечи волосы, и они льются, льются золотой водой! Я – глядела – на него! Через полгода! Через – всю жизнь вот так бы – глядела… А он махнул щеткой своей веселой – и брызги опять обсыпали меня! – и внезапно замер, будто мороз сковал его, будто облили его палачи злобные на морозе водой, и он застыл ледяной, сверкающей глыбой, с этим его святым Богоявленским веничком в руке; стоял неподвижно и смотрел на меня. И через наш пьяный, солнечный взгляд пролетела, весело вереща, розовогрудая зимняя птица. Ветви в инее наклонились до земли. Облако белое, прозрачное спустилось ниже, ниже, и обратилось в живую Богородицу. Она стояла рядом с отцом Серафимом со Своим веселым Младенчиком на руках, и смеялась, и зубы были у Нее белые, как речные жемчужинки, мы такие с девчонками из перловиц жестоко добывали, выковыривали, а потом из них бусы себе вязали. У Нее лицо было светлое-светлое, как второе Солнце. Ребеночек тоже смеялся. Они оба, я видела, радовались. Легкий ветер относил вбок ее багряный, отсвечивающий то кровью, то рубином, длинный плащ. Ребеночек на морозе сидел у Нее на руках босой, поджимал под Себя ножки, и Она укутывала его краем кровавого плаща. Складки рубахи Младенца лились розовым молоком, золотым, лиловым. Младенец обернул ко мне лицо Свое. Отец Серафим шагнул вперед. Ключ вырвался из-под земли маленьким фонтаном, вдруг вырос серебряной, длинной, мучительно-тонкой струей, ударил в небо. Тишина разорвалась. Багряный плащ, отороченный золотным шитьем и мелкими жемчугами, отлетел на ветру от женских ног и обвил на миг ноги отца Серафима. Ребенок крепче обнял Мать за шею. На морозе ясно были слышны множества людских дыханий – хриплые, тихие, нежные, одышливые, пьяные, смиренные, смрадные, радостные, больные, сытые, голодные, чистые, усталые, одинокие. И, среди человечьих молчаливых дыханий, голос батюшки продышал в январском льду нежную, черно-перламутровую полынью, и живая вода в полынье дрожала и струилась:

– Тебе поет солнце, Тебе славит луна, Тебе присутствуют звезды: Тебе слушает свет, Тебе трепещут бездны, Тебе работают источницы. Ты простерл еси небо яко кожу: Ты утвердил еси землю на водах: Ты оградил еси море песком: Ты ко отдыханием воздух пролиял еси…

«Она сейчас уйдет, сейчас уйдет», – сумасшедше, быстро, задыхаясь, думала я. Богородица последний раз посмотрела на меня. И я… ужаснулась. Ее лицо стало смуглым, худым, скорбным, печальным. Она будто подавляла истошный крик в Себе. Чтобы крик ушел под ключицы. Под ребра. Глаза увеличились, округлились, застыли – два озера подо льдом. Не разбить пешней. Не выловить рыбу. Это вечная зима. Лишь свечу на берегу зажечь. Тонкую. Поминальную. Багряный плащ, укрывавший Ее голову и плечи, превратился в серебряный, морозный оклад. Грудь обвил серебряный, железный, жесткий мафорий. Мороз заковал Ее в кандалы. Сковал Ее. Сковал Ей руки и ноги. А Ребенок… Ребенок… Я с ужасом глядела, как… вместо Ребеночка Своего… Боже, что это!.. Она сжимает, держит тихо в дрожащих руках, ласкает – Крест… и на Кресте – Он, Господь наш, Исус Христос… рас-пя-тый… И медленно, медленно, медленно Она, с черным Крестом Распятья в руках, опускается на колени на снег, напротив меня, и так мы стоим – Она на коленях и я на коленях, на снегу мы обе, и холод вокруг, и я вижу все, чего видеть не должна, и я боюсь, что закроется вдруг открывшееся зренье, и я молюсь, чтобы… Богородица медленно кладет черное, будто обгорелое, Распятие на снег. Оно маленькое. Величиной с Ее ладонь. Из маленьких ран в ладонях и в ступнях Христа на снег течет кровь. Он поворачивает живое лицо, и я вижу Его лоб в красных каплях.

– Возьми, – тихо говорит Мать.

Я беззащитно поднимаю руку перед лицом своим, пытаюсь закрыться от Ее взгляда. Потом опускаю руку. И мы глядим – глаза в глаза. Потом я глаза закрываю. А потом – открываю. И вижу: Она уходит, идет по тропинке вглубь леса, и иней осыпается серебряной колкой пылью на Ее плечи и щеки, и она опять обнимает, крепко-крепко, живого Младенца, вон, вон они, Его ручонки, у Нее за шеей… пятипалые солнца… дрожат… сияют…

– Во Иoрдане крещающуся Тебе Господи, Троическое явися поклонение: Родителев бо глас свидетельствоваше Тебе, возлюбленнаго Тя Сына именуя: и Дух в виде голубине, извествоваше словесе утверждение, явлейся Христе Боже, и мир просвещей слава Тебе! – тонко-счастливо, как дети, поют наши бедные старушки.

Вместе с батюшкой поют. Он — басит, а они — тоненько. А Она — уходит. И ветер легкий, как дыхание, вьет-завивает плащ Ее кровавый, золотом целованный, над щиколотками Ее, над босыми ногами. И мощное Солнце, круглое и пышное, как праздничный пирог, горящее всеми свечами-лучами, как паникадило в церкви, щедро крестит Ее, стелет Ей под ноги сверкающий зеленью, вином, синью, розами, безумным морозом великий ковер. И оборачиваюсь. И – не могу понять: нос мой в золото уткнулся… руки мои по золоту ползают… шеей верчу, пытаюсь из золотого сена, из вороха золотых ветвей выскочить… я в золотой корзине, как зверек!.. как еж, носом тычусь… задыхаюсь… где я?.. зачем?.. что… И голос слышу над головой: